Трансформация. Проявление самости - Мюррей Стайн

Принцесса Мария фон Турн и Таксис-Гогенлоэ, владелица замка Дуино, рассказывала, что Рильке остановился на мгновенье и прислушался: «Кто пришел?… Теперь он знал: Господь». [«Wer kam?… Er wusste es jetzt: der Gott.»]. Затем он взял записную книжку, всегда бывшую при нем, и написал слова, которые сложились сами. Отложив записную книжку в сторону, он закончил читать письмо и позже тем же днем продолжил работу над началом нового стиха. К вечеру он закончил Первую элегию. Он переписал ее и немедленно отослал принцессе Марии, своему другу и покровительнице, находившейся в эти дни в Вене. В течение нескольких недель после написания Первой элегии он закончил еще одно стихотворение, Вторую элегию, и фрагменты того, что позже станет Третьей элегией (ее он закончил в 1913 г.), Шестой, Девятой и Десятой элегиями (окончены в 1922 г.)[40]. Похоже, с первых же минут вдохновения Рильке знал, что это станет его самым фундаментальным трудом. Интуитивно чувствуя, что процесс инкубации и рождения будет длительным и трудным, он жаловался в письме к Лу Андреас Саломе: «Я почти столь же сильно поражен замыслом, сколь до этого был обеспокоен бесплодностью»[41]. Тем не менее он ощущал первые проблески того, что ждет его впереди, и это придавало ему сил и веры.

Я считаю, что «Дуинские элегии» – это художественное выражение того, что происходило с психикой Рильке в период кризиса середины жизни. Иными словами, это психологическое свидетельство в такой же степени, как и бессмертное произведение искусства. Можно даже сказать, что эти стихи отражают душу Рильке, потому что в них заключены содержание, динамика и структура его внутренней жизни. Они раскрывают его сущность и, что еще более важно, передают глубокое отождествление с архетипом поэта. Поскольку необходимо признать, что в случае Рильке имаго поэта – это не просто социальная условность, персона (психосоциальная структура, описанная Эриком Эриксоном в его работах о юности и молодости), но реализация основополагающей человеческой формы. Имаго основывается на архетипе самости. Это психическая первооснова.

Окукливание Рильке началось 20 января 1912 г. и продолжалось до того момента в начале 1922 г., когда второй всплеск активной творческой деятельности потряс поэта и вновь обратил его к психическим основам, когда имаго вдруг приобрело завершенную форму. На протяжении этого периода Рильке фактически считал себя куколкой; так, в письме Хансу Райнхарту от 29 ноября 1920 г. он писал: «Скорее можно упросить куколку насекомого прогуляться, чем ждать от меня хоть малейшего движения»[42]. В январе 1922 г., почти десять лет спустя после первой принесенной ветром строфы близ замка Дуино, Рильке вступил в период неутомимого, практически бессонного поэтического творчества, который продлился до февраля и завершился созданием в качестве монумента артистической смелости и визионерскому подъему десяти завершенных «Дуинских элегий» и удивительных «Сонетов к Орфею» – небольшой сопутствующей элегиям работы. В результате этого интенсивного труда появилась бабочка, воспарившая навстречу миру.

Рильке переживал пороговость окукливания в период между двумя разделенными длительным периодом времени зимами – январем 1912 г. и январем 1922 г., на который, что немаловажно, пришлась Первая Мировой война. Для поэтов это было зловещее время (в коллективном смысле). Внешние условия не способствовали завершению внутренних процессов Рильке. За первой волной вдохновения последовал период тишины, и только временами появлялись очертания будущих вещей – завершение работы над Третьей элегией в 1913 г., появление Четвертой в 1915 г. По большей части это было время смутного ожидания, поиска подходящих внешних условий, подготовительной работы в объемной переписке, любовных связей, перемен образа жизни. Отчасти причину подобной задержки можно увидеть в невротичном Эго Рильке, но в основном виной тому были внешние обстоятельства. Война жестоко вторглась в его творческую жизнь: ему пришлось вступить в ряды австрийской армии почти на шесть месяцев, пока его высокопоставленные друзья не смогли освободить его и сделать возможным его пребывание в Мюнхене как гражданского лица. Эмоционально он перенес войну очень болезненно, так как она вскрыла то зло и тупость человеческих отношений, к ассимиляции которых образованные люди того времени были не готовы. Это были тяжелые времена. К тому же старый общественный строй, предоставлявший Рильке средства к жизни и покровительство, уходил в прошлое, поскольку сама европейская культура переживала период масштабной структурной реорганизации. Казалось, что в эти годы все было скверно.

После войны Рильке с неохотой принял предложение почитать свои произведения в Цюрихе. 11 июля 1919 г. он на поезде пересекает швейцарскую границу неподалеку от Романшорна, рядом с тем местом, где родился Юнг, намереваясь в скором времени вернуться в Мюнхен. Рильке никогда не нравилась Швейцария ему казалось, что горы слишком драматичны, страна похожа на фото в календаре, а людям не хватает утонченности и культуры. Когда он, однако, решил пересечь границу, он оказался на земле, которая стала ему домом до конца жизни. Публика выражала ему благодарность и была исполнена энтузиазма. Что еще более важно, ряд состоятельных швейцарских поклонников предложили ему финансовую и социальную помощь, а в некоторых случаях еще и прочную и преданную дружбу. Наиболее выдающимися среди них были Нанни Вундерли-Фолькарт из Цюриха и ее брат Вернер Райнхарт из Уинтертур. Осознавая ценность подобных предложений, Рильке согласился принять их и нашел способы продлить свою визу – за деньги и с определенными трудностями, как это всегда случается в Швейцарии. Таким образом, он прожил в различных местах Швейцарии вплоть до своей смерти в 1926 г. Он предпочитал франкоязычную часть страны, Женеву и Балле.

Если рассматривать 20 января 1912 г. как момент начала окукливания, а последующий период как длительную спячку, когда творческий дух по большей части молчал, завернутый в кокон и заключенный в непроницаемую оболочку куколки, то получается, что спячка закончилась вскоре после того, как Рильке нашел свой последний и самый любимый дом – башню без излишеств под названием Шато де Мюзо, неподалеку от Сьерры в Балле. По своей структуре Шато де Мюзо не слишком отличался от знаменитой башни Юнга в Боллингене. (Юнг и Рильке случайно нашли свои башни с разницей в несколько месяцев.) К концу июля 1921 г. Рильке смог переехать в Мюзо; он проводит осень обычным для него образом, готовясь к поэтическим посещениям: пишет письма, расставляет мебель и ждет голоса, говорящего о вещах более фундаментальных, нежели может себе представить эго-сознание. В январе путь открылся. В течение недели с 7 по 14 февраля 1922 г. пробудился настоящий штормовой ветер энергии и вдохновения. Никогда ранее и никогда более не будет поэт так сильно вдохновлен Музой, как тогда, когда из-под его пера появлялись остальные элегии. Это была яростная кульминация после десяти лет ожидания, лихорадочный прорыв в сознание образов и мыслей, а также видение, которое ждало высвобождения.