Ориген - Андрей Десницкий

— Оригенизм? Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что заняться бы тебе самим нашим Оригеном свет Адамантием, вот кто подлинный адамант церковной словесности.

— Адамантом?

— Звали его: Ориген Адамантий, на наш слог — «изначальный, бриллиантовый». Впрочем, родом он из Александрии Египетской, там, судя по источникам, имя его «Ориген» понимали как «рожденный от Гора», божества идольского, но только отец у него был знатный римлянин и христианский мученик, не мог он языческого имени сыну дать, тем паче первенцу. Так что на самом деле значение его имени — «изначальный». И подходит к нему как нельзя более.

— Но все-таки, он — еретик?

— Формально да, — отмахнулся Степанцов, — ну и что? Я тебя не молиться ему призываю, изучать. Осужден на Пятом Вселенском не то что заочно, а даже и посмертно, а на самом деле император Юстиниан, то есть святой Юстиниан (поправил он сам себя, как прежде Дениса поправлял) протащил это решение, осуждая не столько Адамантия умершего и неспособного возразить, сколько оригенизм, возникшее уже после смерти его течение, несогласное с самими основами веры. Вот так-то. Не смущайся.

— Ориген…

Всё становилось понятным в том давнем сне. Сын мученика, Египет, «рожденный от Гора»…

— Вот… снился мне он. Я только сразу не понял.

— Стал-быть, знак тебе свыше, — хмыкнул Степанцов, — я тебе текстик-то для перевода подберу, а покамест…

Он скрылся в коридоре:

— Маруся, где папка желтая с завязочками? Ну что я из Посада привозил? Я же просил: не перекладывай… ах, вот она.

Вернулся довольный, поглаживая бороду, а в руке была стопка листков:

— Вот тебе книга про него. Знакомься. Английский свободный, надеюсь?

— Ну так…

— Читай. Патрологу без английского и немецкого никак, ну да вас немецкому учат, а французский и итальянский пока можешь не учить, потом наверстаешь. Ксерокопия, мне ребята в Академии сделали. Сам еще не успел прочитать, ну да тебе сейчас нужнее.

— Иван Семенович, вот спасибо…

Значит, это будет Ориген.

И на прощанье, у двери, с ароматом китайского чая да тверских (не калининских же!) райских яблочек выдохнул:

— Ну ты же, Дионисий, православный? Не воцерковлен, да, слышал, а душа-то — как?

— Да, — кивнул он как-то слишком поспешно, смущенно, как бы со стыдом, — православный.

Это так легко сорвалось…

Он шагал по бульварам в обратный путь, с драгоценной папочкой под мышкой, и думал: а не соврал ли он Степанцову? Как на самом-то деле? Он ведь и задумался-то о вере совсем недавно. В армии.

Сны о ней приходили уже чуть реже, чем сразу после. Но приходили. И всегда одни и те же: ему надо дослужить, слишком рано тогда отпустили (и вправду, одного месяца не хватило до полных двух лет). И вот та самая постылая казарма, въедливый прапорщик-старшина снова смотрит на него злобными глазками. А куда ты денешься? Служи. На привычном месте в шкафу: вторая полка сверху, третья секция справа — лежат вещмешок и каска, подхватить по тревоге. Номер автомата всё тот же, то же у него место в оружейной комнате. Тот же приторный «Модерн токинг» в ленинской комнате перед отбоем, или, пореже, ударный, взрывной «Наутилус помпилиус» — дедам о дембеле помечтать. И полбутылки сивого самогона припрятаны у Ленина в гипсовой его башке — тем же дедам, но после отбоя. Те же тоска и скука, хотя вроде — был же у него дембель? А как не бывало. Недослужил, давай, наверстывай. Мра-аак…

Нет, конечно, не тот был ужас, что в газетах, или в фильме этом «Караул» про зачморенного бойца, который не выдержал и перестрелял сослуживцев. Он не смотрел, ребята рассказывали.

В радиотехнической их части всё было как-то мягко и уныло, до махровой стройбатовской или вевешной дедовщины всё-таки далеко. Ну как учения: и похоже на войну, да патроны холостые и убитых нет. Есть только напуганные.

Если честно, то в солдаты Денис не особо годился. И даже не скажешь «как ни старался», потому что и старался не особо. Выдернули из Универа, отправили в солдаты, словно при царе, и ведь не за провинность, не за членство в кружке революционеров. И танков вражеских в Подмосковье не видно, столицу грудью закрывать не надо. Наоборот: с НАТО мы прямо друзья, the wind of change дует себе по набережным Москвы-реки прямо в улыбающиеся физиономии американских туристов, Горбачев перетирает с Рейганом за сокращение чего-то стратегического — и тут на тебе: портянки, кирзачи, автомат. Пещерный век, два потерянных года. Как в дембельских альбомах пишут: в книге жизни вырваны две страницы на самом интересном месте.

Эти два года надо было как-то пересидеть, перетоптаться, не растерять знаний, а главное — себя. Музыкантов всегда отправляют в оркестр, им дай на два года вместо смычка лом и автомат, и всё, будущее убито, пальцы огрубеют и уже не смогут играть. А мозги у человека разве не грубеют?

А ты, что, особенный? — спрашивал он себя. И отвечал, что да, не такой. Парни вокруг были разные, много студентов в этой их части, где надо не за танком бегать, а тумблеры на железных шкафах переключать. Но больше простых: из фабричных поселков, колхозов, горных аулов и таежных заимок, из дальних городков, где на Москву смотрят с завистью и оттого с презрением. Для каждого это была та же повинность, рекрутчина, что и во времена Петра: перетерпеть, ты же мужик, справишься, как отцы и деды. И для вот таких, рабоче-крестьянских… привычно оно, что ли, как осенняя слякоть. Как повод потом говорить: «не служил — не мужик». Они впрягались в лямку нехотя, с матерком, но привычно, даже почти охотно. А он — не хотел.

А может… ну правда, руки не под то заточены? Ну не было у него той деревенской или фабричной сноровки, которая любой труд переборет, даже и в охотку его возьмет. Полы мыть он вроде умел — но дочиста оттереть «взлетку» в казарме, длинную полосу линолеума, исшарканную за день двумя сотнями пар кирзачей, притом ночью, после отбоя, не зажигая света и не будя товарищей… это тебе не лобио кушать, не корневой аорист спрягать! Денис от всей души презирал эту мерзкую взлетку, эту дурацкую железную Машку (так называли утяжеленную щетку, которой драили линолеум), горсть порошка-посудомоя из столовой, брошенную в ведро, и собственную нерасторопность… Он вроде мыл — а не так. Не так чисто, не так быстро, не так равнодушно, как требовалось от дневального.

Или главное тут — подлое слово «ма-аасквич», с издевательским длинным этим «а», и к нему всепонимающе-презрительное «х.ли»? Вся их казарма — Советский Союз в миниатюре. Армяне не любят азеров, западенцы русаков, прибалты азиатов, горцы с Кабарды вообще держатся особняком, но все сходятся в неприязни к «ма-асквичам»: слишком сладко жрут, слишком мало вкалывают. Фишка легла родиться в столице, ну ничего, ща посмотрим, каковы они в деле, точно ли лучше нас…

В раннем, дошкольном детстве любовался он огромной (как тогда казалось) картой мира над своей кроваткой, сочинял кругосветные путешествия и заморские чудеса, но нет-нет да и глядел на ту заветную звездочку в верхней правой части (мы сверху, мы во всем правы!) и надписью «Москва». И замирал от незаслуженного счастья: надо же, ему довелось родиться в самой лучшей на свете стране, она называлась непонятными буквами СССР, но одно было ясно до донышка: такое счастье немногим достается. И мало того: в самом-самом главном городе-герое, возле рубиновой звезды, что шагнула на карту с кремлевской башни.