Дневник Л. (1947–1952) - Кристоф Тизон

Посторонние разум и тело, которые только и просят, что войти, стать частью их мира. Пожить в чьем-то доме.

Тишина была долгой, ни шороха. Казалось, что сырой свет лампы над столом освещал только нас, а остальной мир погрузился в потемки. Я боялась, что они сразу отправят меня обратно. Но Нил снова покачал головой, встал, и мы пошли спать. Наши вопросы остались без ответов. Магда помогла мне расстелить постель и после снова прижала к себе. От нее пахло луком и супом, но как я была счастлива! Ночью я услышала, как кто-то спустился на кухню попить воды. Потом у двери зала я увидела силуэт Нила: он долго стоял там и смотрел, как я сплю. Как я притворялась, что сплю. Я не шелохнулась: я просто хотела остаться у них. Хотя бы еще на один день, на недельку или на всю жизнь. Надеюсь, что он не может читать мои мысли.

На следующее утро спозаранку Магда спустилась вниз в запачканной домашней одежде сиреневого цвета. Видимо, из-за всей этой усталости и забот ей не спалось. Она была похожа, ну знаете, на такую ужасную курицу с перьями, закутанную в газетные листы, чья голова выглядывает из сумки. Магда трижды попыталась дозвониться до Рамздэля в надежде поговорить с Гумом. Каждый раз ей отвечала одна и та же семья. Они только въехали в свой новый дом в штате Мэн, и этот телефонный номер теперь принадлежал им. Я пыталась подслушать, стоя за стеной. Ждала какого-то чуда: что на звонок ответит мама, что все это – лишь сон или что Гум обо всем наврал.

Когда она положила трубку в последний раз, когда голоса людей на другом конце страны затихли, наш маленький дом вдруг съежился в моей голове, как смятый и брошенный на пол бумажный лист. Ничто больше не связывает тебя с домом и с твоим детством, все это кончилось. Тебя выбросило в жизнь. Игральные кубики катятся… катятся…

* * *

Магде приспичило поговорить с Гумом. Она смотрит на меня, будто я могу ей чем-то помочь. Будто я могу знать что-то, чего она не знает. Ясное дело, что я их стесняю. Магда не понимает, что я здесь делаю. Сегодня утром она забросала меня вопросами о Гуме, на которые я вряд ли ответила. Поначалу она была нежна со мной, улыбалась, а потом, раз уж я никак не выдавала конкретной информации, она вышла из себя. Вены у нее на шее вздулись, голос перешел на писк. «Так ты знаешь или нет?» Я не знаю, я мало что знаю. Ну кроме того, что он образованный человек и писатель & преподаватель & что может быть смешным, когда того захочет & что он европеец & прекрасно говорит на английском & охотясь на бабочек, всегда произносит их названия на латыни… Вот! Вот все, что я знаю! Это все! Я тоже перешла на крик. Не специально, но на этом все прекратилось.

В тишине я смотрю перед собой в пустоту глазами зверя, потерявшегося в дороге.

Нил, как всегда, молчит, покручивая ложечку в своей кофейной чашке и изучая меня взглядом. Тут я замечаю, что на мне нет ничего, кроме трусов и бюстгальтера. Я спешу к кровати надеть джинсы и футболку. В последние месяцы мои ягодицы округлились, а маленькие крепкие груди стали пышнее, как два туго наполненных кремом шарика, из тех, что я брала по утрам из баночки в ванной. Прелесть! Да, мне так нравится, когда они такие и, вдобавок, с этими сосками, которые твердеют на холоде или когда сильно трутся о рубашку У меня теперь сиськи, как говорят мальчики. А у них самих – пенисы, члены, «хвосты», увеличивающиеся и твердеющие, когда их хозяева возбуждаются. А под пенисами – яички, мошонка. Эти штуки настолько хрупкие, что их нельзя сжимать в руке, а нужно просто легонько касаться. Это их слабое место и в то же время – их страшное оружие. О да! Я в своем возрасте все это знаю. Мало что повидав в жизни, я знаю, что и у Нила это тоже есть, даже несмотря на то, что он мой дядя и женат на Магде, с которой мы только что орали друг на друга.

Бегом. Я сажусь, опускаю лицо на ладони.

Я начинаю плакать, прямо здесь, в зале, на не заправленной кровати. Рядом – мои пожитки, это все, что у меня есть. Я смахиваю слезы пальцами, шмыгаю носом и говорю: «Извини, извини, Магда, я не должна была кричать. Не знаю, что со мной. Я уйду, оставлю вас в покое. Приехать сюда было плохой идеей… Просто я не знаю, куда мне идти. Я не могу вернуться в Рамздэль!»

Ты не можешь сказать ей правду. Тебе никто не поверит. Это немыслимо, не так ли? Эта поездка в никуда, эти мотели, платья, мороженое, музеи, эти километры и каждый раз твой ступор, когда он приходит, чтобы тебя… Наверняка есть слово для этого. Не одно из этих отвратительных слов, а какое-то более подходящее. Может, на латыни. Но… О, Господи, я не знаю.

Ко мне подходит Магда с платком. Из носа у меня текут сопли, а глаза красные. Она наклоняется, кладет свою толстую голову на мою и тоже извиняется. Почему сейчас я уже не такая желанная гостья у них дома, как тогда, когда они приезжали в Рамздэль на каникулы? Тогда, когда Магда привозила с собой апельсиновые пироги и учила меня плавать в озере, приговаривая, что у нее в Венеции есть океан и что я однажды увижу его. Она говорит, что обстоятельства изменились. Когда война закончилась, все стало сложнее: военные заводы, да и все остальные тоже, а еще сотни мастерских в городе закрылись. И возвращающиеся с фронта солдаты стоят первыми в очереди на работу. Им ее дают раньше, чем, например, твоему дяде Нилу. Возможно, мы в свое время сделали неправильный выбор, но это не твоя вина, не расстраивайся. Она обняла меня и повторила: «Отдохни, малышка, отдохни, мы найдем». Что мы найдем, я не поняла. Она оделась, дала мне поручения на день и заспешила на поезд до Восточного Голливуда.

А затем вечером мы были только вдвоем, и она приготовила мне блинчиков. Блинчиков с сахаром, апельсиновой мякотью и лимоном. Мы смеялись, пересказывая старые истории про маму. Она так смеялась, что ее вставные зубы чуть было не выпали изо рта. В обычный день меня от этого вырвало бы, но на этот раз