Волшебник. Набоков и счастье - Лили Зангане

Как-то раз душным вечером на Манхэттене они, скажем так, занялись любовью все вместе. Главным образом, Ада и Ван ласкали свою рыжую сестричку. «Пыланье Люсеттиного янтаря пронизывает мглу ароматов и радостей Ады, замирая на пороге Ванова лавандового любодея. Десять вкрадчивых, губительных, любящих, длинных пальцев, принадлежащих двум молодым разнополым демонам, ласкают их беспомощную постельную зверушку». Люсетта изнемогала и задыхалась, но ее так и не пустили в Эдем. Она была больной птицей, обреченной всегда только подглядывать за тем, что происходит в саду. Одинокое зеленоглазое создание, отвергнутое счастливыми любовниками.

Однажды хрустально-синей ночью на борту трансатлантического лайнера Люсетта объявила Вану, что любит его. Она сказала, что ей не нравится голландская и фламандская живопись, не нравятся цветы, еда, Шекспир, шопинг, а все, что у нее есть, – это «тоненький-тоненький слой», под которым в пустоте мерцает образ Вана. В ту же ночь, после последней попытки соблазнить своего сводного брата, она покончила с собой, выпрыгнув из океанского парохода. «При каждом всплеске холодной и бурной соленой стихии в ней поднималась анисовая тошнота, руки и шею окатывало, ладно, пусть будет охватывало, все возраставшее оцепенение. Постепенно теряя собственный след, она подумала, что стоит, пожалуй, осведомить череду удаляющихся Люсетт – объяснить им, проплывающим мимо вереницей образов в волшебном кристалле, – что смерть сводится, в сущности, лишь к более полному ассортименту бесконечных долей одиночества».

Аду и Вана поглотила тьма. Ада говорила, что она не могла понять, как такое несчастье могло прижиться в Ардисе. К тому времени Демон, отец Вана и Ады Вин, распутал клубок инцеста. Она призналась, и он признался. («В общем и целом она, я думаю, принадлежала мне примерно тысячу раз. В ней вся моя жизнь».) Ада вышла замуж за аризонского скотовода. Ван переспал со всеми проститутками, посетив чуть ли не каждый floramour на Антитерре. Они поклялись своему отцу, что никогда больше не встретятся. Но, разумеется, они встретились после смерти Демона и Люсили. Они любили друг друга по-прежнему и даже больше, чем прежде. «Эта встреча и девять последующих образовали высочайший из кряжей их двадцатиоднолетней любви, сложное, опасное, непостижимое сияние которого объяснялось их возрастом».

Много лет спустя, осенним утром, овдовевшая Ада воскликнет, обращаясь к своенравному 77-летнему, скрученному болезнями Вану: «Ах Ван, Ван, мы ее слишком мало любили. Вот на ком тебе нужно было жениться, на той, что, поджав коленки, сидит в черном балетном платье на каменной балюстраде, и все было бы хорошо, я бы подолгу гостила у вас в Ардисе, – а мы вместо этого счастья, которое само шло к нам в руки, мы задразнили ее до смерти!» Краткую вспышку райского счастья сменяет полная сожалений тьма, таящаяся под решетчатой галереей Ардиса, которую они в детстве так и не исследовали до конца. Но теперь – в «сверкающем „сейчас“» – счастье возвышает их над самым горьким часом жизни. И с зеленой тенью на картине, с жестокостью, наверное присущей всем безумно и счастливо влюбленным, Ада и Ван возвращаются к своей необыкновенной любви, длящейся почти столетие, «в завершенную книгу, в Эдем или в Ад, в прозу самой книги или в поэзию рекламной аннотации на ее задней обложке».

Блеклым вечером в Монтрё Дмитрий сидел на террасе своего дома, глядя на мерцающую гладь Женевского озера. Выражение лица у него было непривычно строгое. Казалось, даже глаза его потускнели и стали темно-синими. Как обычно, упоминая отца, он называл его «Набоков» (произнося это слово на русский манер с глубоким ударным «о»). «Как вы думаете, каковы были три самые большие потери в жизни НабОкова?» – спросил он своим громоподобным голосом. Солнце почти коснулось поверхности озера. Были слышны глуховатые крики лысух, еще летавших где-то далеко у горизонта. Я тихо сидела рядом с Дмитрием, стараясь запомнить подробности заката, но это было непросто: глядя на величественный пейзаж или роскошную картину, я всегда теряюсь. Мною овладевает чувство совершенной беспомощности, словно мне дали задание в точности описать некую непередаваемую суть красоты. Мне хочется ухватить ее всю сразу, присвоить ее цвета вместе с ее текстурой. Поэтому я смотрю, смотрю – и чувствую полное бессилие до тех пор, пока… Пока вдруг – неожиданно и благословенно – все детали не приходят к согласию. Эта чрезмерная красота подобна счастливому острову, «всегда присутствующему на ясном севере моего естества».

И вот я начинаю клевать носом. Исчезает вид на озерный берег, исчезает плавящийся шар солнца, остается только череда мыслей (Надо бы прочитать сборник «Подробности заката»… Интересно, какой это был закат – русский? Швейцарские закаты и три лебедя появляются в конце «Ады»… Выглядело ли это озеро иначе полвека назад? Интересно, В. Н. когда-нибудь перебирался на другой берег? А может быть, это не берег, а остров посреди озера? Остров, на котором полно каких-нибудь совершенно особенных бабочек и крошечных деревьев… Как бы мне хотелось знать все их названия, разбираться во всех этих гусеницах, соках растений…») – и тут у моего левого уха вдруг раздается бас Дмитрия, и я, вздрогнув, возвращаюсь в настоящее.

Детство!

В апреле 1919 года, за несколько дней до своего двадцатилетия, Владимир покинул Россию на борту перевозившего сушеные фрукты парохода, называвшегося «Надежда». Пока судно боязливо уходило в холодное синее море, отец с сыном играли на палубе в шахматы, демонстративно не обращая внимания на обстрел, который вели с берега большевики. Набоковым не разрешили сойти на берег в Константинополе, и им пришлось высадиться в Афинах. Россию Владимир больше никогда не увидит. («Тамара, Россия, глухой лес, постепенно переходящий в старинные парки… вид моей матери, опускающейся на колени, чтобы поцеловать землю, при каждом своем возвращении в деревню из города в начале лета, et la montagne et le grand chene [9] ». Детство, однажды утром вышвырнутое в море.) После Афин будут Лондон, Берлин и университет в Кембридже, где он переведет одну из самых любимых своих английских книг – «Алису в Стране Чудес», переименовав Алису в Аню. Потом опять Берлин, который он так и не полюбит, где он проживет, словно в ссылке, четырнадцать с половиной лет, так и не выучив как следует немецкий. Все эти годы он будет жить, словно привороженный северной Россией, продолжая мысленно бродить в краю серебряных берез, туманных болот и бореальных бабочек.

Отец!

Через три года после побега из России отец Набокова был убит во время неумело исполненного террористического акта, предпринятого крайне правыми монархистами. На политическом собрании либерального крыла эмиграции Владимир Дмитриевич героически встал на пути убийц, не дав им поразить свою цель, и был застрелен в начавшейся стычке. Это положило конец юности В. Н. В тот вечер в берлинской квартире Владимир читал матери вслух стихи Блока – те, в которых Флоренция уподобляется «дымчатому ирису», – и вдруг зазвонил телефон. Автомобиль мчался, разрывая темноту. Владимир и его мать смотрели, как мелькает, исчезая, за его окнами город. Они вошли в зал. Мать тихо вскрикнула: «Боже мой! Так как же это так?» За несколько часов до того ехавший в утреннем поезде Владимир вывел пальцем на запотевшем вагонном стекле: «СЧАСТЬЕ» – и смотрел, как оплывают, стекая, буквы. Отца похоронили в Берлине. «Папы больше нет», – записал он в дневнике.