Цена соли - Патриция Хайсмит

– Рождественских открыток. – Она улыбнулась про себя.

– Нет, конечно, – ответила Терез.

– Что ж, за Рождество! – женщина коснулась своим бокалом бокала Терез и выпила. – Где вы живёте? В Манхэттене?

Терез ответила. На Шестьдесят третьей улице. Родители умерли, сказала она. Она живёт в Нью-Йорке последние два года, а до этого жила в школе в Нью-Джерси. Терез не сказала ей, что школа была полурелигиозной, епископальной. Она ни словом не обмолвилась о сестре Алисии, которую обожала и о которой так часто думала, о сестре Алисии с её бледно-голубыми глазами, некрасивым носом и нежной строгостью. Потому что со вчерашнего утра сестру Алисию отбросило далеко назад, далеко вниз, не разглядеть за женщиной, сидящей напротив.

– А чем вы занимаетесь в свободное время? – От горящей на столе лампы её глаза сделались серебристыми, полными жидкого света. Даже жемчужина на мочке уха казалась живой, как капля воды, которую можно разрушить прикосновением.

– Я… – Сказать, что она обычно работает над сценическими макетами? Иногда рисует эскизы и пишет картины, вырезает всякое вроде кошачьих голов и крошечных фигурок для балетных декораций, но что больше всего любит долгие прогулки практически куда угодно, больше всего любит просто мечтать? Терез чувствовала, что нет нужды рассказывать. Она чувствовала – на что ни посмотрят глаза женщины, они тут же всё до конца понимают. Терез отхлебнула ещё коктейля, он ей нравился, хотя, подумала она, это было всё равно что пить глотками саму женщину – жутко и хмельно.

Женщина кивнула официанту, и перед ними возникли ещё два коктейля.

– Мне это нравится.

– Что? – спросила Терез.

– Мне нравится, что кто-то послал мне открытку, кто-то незнакомый. Так и должно быть в Рождество. А в этом году мне это особенно нравится.

– Я рада. – Терез улыбнулась, пытаясь понять, серьёзно ли она говорит.

– Вы очень хорошенькая, – сказала женщина. – И ещё очень чувствительная, верно?

Точно так же она могла бы говорить о кукле, подумала Терез, настолько непринуждённо женщина назвала её хорошенькой.

– Я считаю, что вы великолепны, – произнесла Терез со всем мужеством второго бокала, не заботясь о том, как это может прозвучать, потому что знала, что женщина и так знает.

Женщина рассмеялась, запрокинув голову. Эти звуки были прекраснее музыки. От смеха в уголках её глаз появилось по морщинке, и красные губы сжались, когда она затягивалась сигаретой. Минуту она смотрела куда-то мимо Терез: локти на столе, подбородок – на держащей сигарету кисти руки. Длинная линия очерчивала её фигуру от талии облегающего чёрного костюма вверх к расширяющемуся плечу и от него – к высоко поднятой белокурой голове с тонкими, непослушными волосами. Ей было лет тридцать – тридцать два, как представлялось Терез, а дочери, для которой она купила чемоданчик и куклу, возможно, лет шесть-восемь. Терез могла себе вообразить этого ребёнка – светловолосая, лицо золотистое от загара и счастливое, тоненькая и ладненькая, и всегда за игрой. Но лицо ребёнка, в отличие от лица женщины с его небольшими скулами и пожалуй что нордической лаконичностью, было размыто и невыразительно. А муж? Его Терез совсем не могла себе нарисовать.

– Вы наверняка подумали, что это мужчина послал вам рождественскую открытку, да? – спросила Терез.

– Да, – ответила она сквозь улыбку. – Я подумала, что это, может быть, мужчина из лыжного отдела.

– Извините.

– Нет, я ужасно рада. – Она откинулась на спинку скамьи. – Очень сомневаюсь, что я пошла бы с ним на обед. Нет, я ужасно рада.

Туманный и чуть сладковатый запах её духов снова донёсся до Терез – запах, от которого веяло тёмно-зелёным шёлком, принадлежащий только ей и больше никому, как запах необыкновенного цветка. Терез потянулась ближе к нему, опустив взгляд на бокал. Ей хотелось оттолкнуть стол и броситься к женщине в объятия, уткнуться носом в туго повязанный вокруг шеи зелёно-золотистый платок. Один раз кисти их рук случайно соприкоснулись тыльными сторонами на столе, и теперь Терез чувствовала, как кожа в этом месте живёт отдельной жизнью и довольно ощутимо горит. Терез не понимала, что происходит, но так оно было. Она взглянула на чуть отвёрнутое от неё лицо женщины и снова испытала этот миг полуузнавания. Но она также знала, что ему не следует верить. Она никогда прежде не видела этой женщины. Если бы она её видела, неужели могла бы забыть? В тишине Терез казалось, что каждая из них ждёт, когда заговорит другая, но при этом тишина не тяготила. Прибыла их еда. Они заказали шпинат со сливками и яйцом. От тарелок исходил пар и аромат сливочного масла.

– Как так случилось, что вы живёте одна? – спросила женщина, и, не успев опомниться, Терез рассказала ей всю историю своей жизни.

Но без утомительных подробностей. В шести предложениях, словно для неё всё это значило меньше, чем вычитанная где-нибудь история. Да и какое, в конце концов, значение имеют факты – была её мать француженкой, англичанкой или венгеркой, был отец ирландским художником или чешским адвокатом, преуспел он или нет; вручила её мать ордену святой Маргариты, когда Терез была трудным, вечно орущим младенцем или трудной, меланхоличной восьмилеткой? И была ли она там счастлива. Потому что она была счастлива сейчас, начиная с сегодняшнего дня. Она не нуждалась в родителях или биографии.

– Что может быть скучнее прошедшей истории! – произнесла Терез с улыбкой.

– Возможно, будущее, у которого нет никакой истории.

Терез не стала это глубоко обдумывать. Всё верно. Она по-прежнему улыбалась, как будто только что научилась это делать и не умела остановиться. Женщина улыбалась вместе с ней, позабавленная, и, возможно, смеялась над ней, подумала Терез.

– Что это за фамилия – Беливет? – спросила она.

– Чешская. Она изменена, – неловко стала объяснять Терез. – В оригинале…

– Она очень оригинальна.

– А ваше имя? – спросила Терез. – Как вас зовут?

– Меня? Кэрол. Пожалуйста, никогда не называйте меня Кароль.

– Пожалуйста, никогда не называйте меня Тереза, – сказала Терез, сделав упор на «а» в конце.

– А как вам нравится, чтобы вас называли? Терез?

– Да, вот так, как вы сказали, – ответила она.

Кэрол произнесла её имя на французский манер – Thérèse. Терез привыкла к дюжине разных вариаций и сама, бывало, произносила своё имя по-разному. Ей нравилось, как выговаривала его Кэрол, и нравились её губы, произносящие имя. Неясное томление, которое она лишь смутно и временами ощущала прежде, теперь превратилось в различимое желание. Желание это было настолько абсурдное, настолько стыдное, что Терез вытолкнула его из своего сознания.

– Чем вы занимаетесь по воскресеньям? – спросила Кэрол.

– Не всегда знаю заранее. Ничем особенным. А вы?

– Ничем… в последнее время. Если как-нибудь захотите приехать в гости, буду рада. По крайней мере, там, где я живу, есть какая-то природа. Хотите в это воскресенье?