Убийца сновидений - Андрей Георгиевич Дашков

Пистолетная рукоять. Судя по тому, с какой уверенностью она скользнула в его руку, это было далеко не первое соприкосновение. Последовало крепкое объятие после долгой разлуки. Максу даже не понадобилось смотреть — рука сама узнала, приняла, сжала. Почти рефлекс, но не без сопротивления и попытки отторжения. Девятимиллиметровый «беретта». Старый знакомец. Еще одно нежеланное напоминание о прошлом. Нет, нечто куда большее, чем напоминание. Если когда-то, в темном и голом, как кость, Харькове 1996 года, «беретта» стал спасением, прямым и своевременным — секунда в секунду — посланием от ангела смерти, то теперь угроза не имела ни зримой, уязвимой для пуль плоти, ни хотя бы своего призрачного подобия. Разве что притаилась до поры где-то на не столь отдаленном перекрестке Календаря. И от этого пушка казалась приманкой из навсегда отравленного сновидения, провокацией бессмысленной бойни, неуместной деталью головоломки, которую не пристроишь никуда, кроме воспаленной памяти и зудящей ладони. Хуже того, рукоять была теплой и влажной, будто только что выскользнула из руки свежего мертвеца, но теперь пистолет по собственной воле сменил хозяина, и от такого «наследства» становилось тошно вдвойне, а мелькнувшая у Макса мысль о передаче эстафеты и вовсе опрокидывала в какую-то брезгливую безнадегу — будто вляпался в дерьмо, от которого не отмыться, потому что давно утратил всякое представление о чистоте. «Беретта» слегка поджаривал руку и в то же время будто приклеивался к коже. Есть вещи, на которых лежит проклятие, но однажды ты уже разделил эту тяжесть и после от них нельзя отказаться, их не отбросишь и не забудешь без риска навлечь на себя еще большее проклятие, еще более стремительное наказание, еще более безжалостную месть. Но Максим рискнул.

Пес напомнил о себе, просунув голову ему между ног и не сводя с него мутных глаз. Наверное, почувствовал, что вот-вот может оказаться брошенным в этом доме, а значит, поблизости от перекрестка и, что намного хуже, от Колодца теней. Макс лишний раз спросил себя, что делает с нами старость. Во всяком случае, это был уже далеко не тот Зомби, который дрался в одиночку на аренах собачьих боев во имя утоления человеческой кровожадности, жажды денег и тщеславия своего хозяина. И тем более не тот, что сражался во главе стаи одичавших псов в гораздо более страшных местах. Только это не означало, что о нем не нужно, как выразился бродяга, «позаботиться» — хотя бы в память о собственном прошлом.

Дом содрогнулся под новым натиском шквала, будто живое существо, в которое вонзил когти хищник. Пыль уже не кружила, а била из щелей плоскими струями. Казалось, еще немного — и дощатая стена не выдержит. Следующий же удар мог превратить ее в заряд щепок и гвоздей. Свет, и без того тусклый, сникал, словно в театре перед увертюрой. Возможно, нарастающий рев и был только вступлением к чему-то худшему. Брошенный на пол пистолет завибрировал, входя в резонанс с содроганиями постройки.

Монки помотал головой, будто отгонял надвигающийся морок, и поднял руки. Его выпрямленные указательные пальцы соприкоснулись. Потом он развел пальцы, нарисовал ими окружность на уровне головы, замкнув ее еще одним касанием. Голиков тотчас почувствовал себя так, словно очутился внутри прозрачной трубы, отгородившей его от рева, бушевавшего где-то снаружи, но теперь приглушенного. И через эту «трубу» вполне можно было слышать и говорить… если бы на подобную чепуху хватало времени. А теперь поздно даже звать на помощь, да и некого.

Глаза карлика вдруг выскочили из орбит, раздувшись в два мутных шара размером с настольный глобус. Макс невольно отшатнулся, но даже собственное движение получилось каким-то неестественным: сначала он почти не ощутил сопротивления, а затем спинка дивана превратилась в подобие огромной бархатной лапы, сжавшей его, будто тщетно трепыхавшуюся птичку. И совсем уж невероятным образом казалось, что эта лапа — продолжение руки карлика, который исчез из поля зрения Макса, но что теперь вообще можно было назвать его полем зрения? Он видел только искаженные тени, бегущие навстречу друг другу по поверхности (глазных яблок? планет-гигантов?) остекленевших сфер… затем взаимопроникающие кривые зеркала… отогнутый краешек пространства, за которым обнаружился еще один лист нездешнего календаря, второй, третий… Рев сменился оглушительным треском, и, похоже, трещало по швам само мироздание — правда, Голиков не находил в этом ничего удивительного; на его взгляд, оно и так простояло слишком долго, учитывая как плохо с ним обращались все эти доморощенные демиурги, философы и яйцеголовые, исподтишка гадившие по углам и подкапывавшие фундамент. Кожу покалывало тысячами раскаленных игл, и волосы на голове будто тлели, но это еще можно было кое-как терпеть. Макс ощущал себя деревом, которое нещадно обдирал злой осенний ветер, его плоть, за секунду до того поднявшаяся из земли и проросшая листьями, успела состариться, увянуть, сморщиться и сейчас уносилась прочь, точно стая летучих мышей. Кости, слепленные из черной глины, потрескались и начинали рассыпаться. Сам он пока оставался на месте, словно корни мертвого дерева еще не сгнили, но обветшавшая сеть сознания уже теряла медузоподобные обрывки воспоминаний, образы, голоса. Голиков не мог взять в толк, какого черта он до сих пор пребывает в неподвижности посреди хаоса; ему хотелось умчаться вслед за осыпавшейся плотью, но он угодил в «глаз» урагана и что-то его тут держало. Наконец выяснилось — что.

Снова появилось лицо карлика, теперь огромное, расплющенное, вывернутое и сильно растянутое по краям — в общем, не лицо даже, а маска размером с купол собора. Она трепетала и переливалась, будто северное сияние, приобретая постепенно перламутровый, а затем и лиловый оттенок. Вскоре она уже напоминала раковину, пронизанную лучами угасающего солнца… и стала складываться, как лист бумаги, ломаясь на грани, образуя ребра и углы, превращаясь в комнату, лиловую комнату без мебели, окон и дверей. Только два больших круглых зеркала висели на противоположных стенах, в каждом из них отражалась бесконечная галерея самоповторений. Соответственно, отражалось и бесконечное множество маленьких уродцев. Но вот незадача — собственного отражения Макс не видел. Это было что-то новенькое. Карлику все-таки удалось его удивить. А удивлялся он тому, что чувствует себя чертовски живым, вплоть до биения пульса в ушах и запястьях, и в то же время глаза говорили ему обратное. Он стал призраком, и чтобы убедиться в этом, достаточно было попытаться что-нибудь сказать. Он был почти уверен, что у него ничего не выйдет, — ведь его голосовые связки рассеялись там же, где и прочий унесенный ветром прах, — но услышал свой изрядно охрипший голос. Он издал вопль, нечленораздельный и безадресный, — голое