На нарах с Дядей Сэмом - Лев Трахтенберг

С ним я решил подружиться из чисто тактических соображений, тем более что после карантина мы должны были перейти в один и тот же корпус.

Список моих сокамерников завершал еще один чернокожий ньюйоркер. Мак сидел за торговлю наркотиками, как, впрочем, и шестьдесят процентов заключенных Форта-Фикс. Поскольку его нехило помотало по тюрьмам и пересылкам, он выступал в роли уважаемого тюремного эксперта. Консультировал всех желающих. Меня в том числе.

До ареста Мак жил в Южном Бронксе[32] с шестью братьями, сестрами и мамой Патришией. Семейка была веселой – через тюрьму прошли два его брата и младшая сестра. Дружная бригада торговала героином внутри и вокруг своего многоэтажного комплекса, расположенного в одном из городских гетто.

Однажды он продал наркотик переодетому агенту и с песнями получил семь лет.

Отсидев положенный срок, Мак вернулся в объятия мамы Патришии и к семейному бизнесу. Однако во второй раз он попался на другом – нарушил строжайшие правила послетюремного гласного надзора. «Пробейшена»[33], как говорили русские зэки.

Помимо тюремного срока, практически каждому американскому зэку суд назначал несколько лет полицейского надзора. Год, три, пять – кому сколько. Бывший заключенный был обязан ежемесячно отмечаться в комендатуре, получать разрешение на выезд из города, рапортовать о зарплате и работе. К нему могли прийти в любое время, и он был обязан открыть дверь и впустить полицейских в квартиру.

И самое главное – регулярно сдавать анализы на наркотики и содержание алкоголя в крови.

Мак попался на «грязной моче», бесшабашно и абсолютно по-глупому покурив накануне проверки марихуану. Хотя до конца «пробейшена» ему оставалось всего четыре месяца, впереди замаячил новый срок.

В подобных случаях считалось, что бывший заключенный нарушил условия послетюремного надзора и доверия больше не вызывает. В результате мой говорливый сосед присоединился к огромной армии зэков, отправлявшихся на нары к дяде Сэму за нарушение режима.

Слушая подобные истории, я сразу же вспоминал Ивана-Царевича из сказки «Царевна-Лягушка». И думал, что буду умнее. Осторожнее – так точно.

Русские Форта-Фикс работать не любили. Это было понятно по их расслабленному поведению, свободному персональному графику и принципиальным комментариям. «Работа – не член, стояла и будет стоять, – любил повторять Славик Вассерман – один из четырнадцати русских преступников с Южной стороны моей тюрьмы. – За восемь долларов в месяц я лучше займусь собой, любимым, чем буду горбатиться на ментов».

Славика я видел вчера в столовой. Сейчас вместе с другим русскоязычным контингентом Форта-Фикс он завис возле одного из столов на тюремном Брайтоне.

Я, как пионер, вытянулся перед группой «наших» пацанов. Для самоуспокоения и уверенности засунул руки в карманы и попытался шутить. Завязался диалог: вопрос-ответ, вопрос-ответ, вопрос-ответ.

Выходцы из Советского Союза в большинстве своем держались вместе. Нас навеки объединил язык межнационального общения, водка и кинофильм «Семнадцать мгновений весны».

С «русскими» по доброй советской традиции дружили бывшие граждане социалистического лагеря: поляки, албанцы, румыны, чехи, болгары и венгры. Многие из них знали «великий и могучий» и время от времени говорили по-русски даже на американской зоне.

Мне довелось встретить и других русофилов – любителей и ценителей всего русского: нескольких шизанутых продвинутых американцев; двух африканских наркокурьеров, когда-то учившихся в СССР; весь израильский контингент, а также нескольких европейцев – голландца, англичанина и примкнувшего к ним немецкого дедушку.

Отдельно стоящей союзнической группировкой выступали итальянцы. Вернее – итало-американцы. Мы однозначно питали друг к другу нескрываемые теплые братские чувства – как две дружественные этнические мафии…

…Разговор с русскими постепенно раскручивался. С первых же секунд общения я понял, что бояться мне нечего. А уже через полчаса взаимных допросов мы составили первичное впечатление друг о друге.

– Кажется, ты не очень-то раскаиваешься в своих преступлениях, как об этом писал Ословский в «Новом русском слове», – сказал с хитрой усмешкой Дима Обман – шестидесятилетний седовласый атлет, «смотрящий» за русской улицей в Форте-Фикс.

Я пожал плечами – понимай как хочешь.

– Пойдем-ка ко мне, паря. Тебе, наверное, нужны какие-то шмотки. Кажется, у меня есть шорты как раз на тебя.

Дима Обман слыл легендой русской преступности в Америке. Свои двадцать пять лет он получил двенадцать лет назад. За наркотики.

Во время Диминого ареста ни денег, ни порошка при нем не нашли. Поэтому поначалу Обман не очень-то и переживал за исход суда – доказательств у прокуроров не было. Как и другие, уверенные в себе (или не очень дальновидные) подследственные, Дима отказался от досудебной сделки с прокуратурой и преступником себя не признал.

Тогда власти применили свой излюбленный прием – теорию и практику «преступного сговора», при котором особых доказательств не требовалось, – достаточно лишь слов сдавшегося соучастника. В результате Дима, смело пошедший на суд, получил максимально возможный срок и загремел в одну из самых серьезных зон особо строгого режима – «пенитенциарный центр Аленвуд».

В этой тюрьме он оказался после нескольких лет на «строгом» и «среднем» режиме. В Форте-Фикс условия содержания зэков определись как «низкие», то есть мы были зоной «общего» режима.

Несмотря на название, мы куковали за двойным забором, колючей проволокой по периметру и внутри зоны, автоматчиками на вышках и злобными немецкими овчарками из отдела К-9.

Дима позвал меня в свой, как он говорил, «пентхауз» – прохладный двухместный «номер» на первом этаже трехэтажного корпуса. В камере было чисто и не по-тюремному уютно. В буквальном смысле этого слова.

Пока Дима занимался поисками подарка, я рассматривал фотографии семьи, приклеенные на внутренней стороне металлической двери его шкафа.

Родители, сын, бывшая жена…

Через десять минут я выходил из корпуса счастливый и довольный.

Улыбаясь во весь рот, я держал в руках свернутые в рулон форменные тюремные штаны. На мне красовались серые хлопчатобумажные шорты из весенне-летней коллекции от Димы Обмана.

Легкие белые кроссовки сменили казенные оранжевые чувяки-чешки. Пожертвования в пользу доходяги-первоходки сделал 300-фунтовый[34] штангист и весельчак Вадюша Поляков.

Вадик уже отсидел семь лет, но впереди ему светила еще пятерка. Он был апологетом тяжелой атлетики и проводил бесконечные часы в тюремном тренажерном зале. Остальное время он распределял между игрой в шахматы и чтением.