Сорок лет одиночества (записки военной переводчицы) - Маргарита Александровна Неручева

будет председательствовать советский директор. Для меня это значит, что я не могу уйти в отпуск, так как придется ездить в тюрьму каждый день. В мои обязанности входит всюду сопровождать директора на работе — ему постоянно нужен переводчик.

Июль оказался жарким не только в прямом смысле. Кроме каждодневных дел в Шпандау приходилось присутствовать на многочисленных протокольных встречах. Вспоминается прием у главного французского контролера Берлинского Центра воздушной безопасности майора Жосса. За столом встретились с Хартманом. Он, оказывается, дружит с главным английским контролером майором Нисбетом, который уходит в отставку и уезжает в Англию. Когда мы расселись на веранде за огромным столом, обильно уставленным яствами, Хартман пошутил, что это напоминает ему нашу тюрьму.

14 июля французы пышно отметили свой национальный праздник — День взятия Бастилии. Был парад и большой прием. Складывается впечатление, что Берлин живет не своей жизнью, а жизнью союзников, победителей. Немцев, как таковых, будто и нет.

В середине июля приезжал инспектировать тюрьму наш военный комендант генерал Чамов. По-прежнему держалась невероятная жара. Я думала, что просто умру в своей парадной форме. Прежде с комендантом всегда приезжал его адъютант Юрий Коровкин, хорошо знающий немецкий, и мое присутствие было формальным. На этот раз генерал приехал без Юры, и мне пришлось сопровождать его.

Входим в камеру Гесса. Он стоит навытяжку — длинный, худой, как скелет. Ему 65 лет, а выглядит на все сто. На вопросы генерала отвечает отрывистым “нет”. Когда мы вышли из его камеры, я почувствовала огромное облегчение. Хотя мое начальство считает, что я женщина без нервов, я никак не могу в присутствии Гесса избавиться от чувства какой-то опасности.

Затем мы заходим поочередно в камеры Шпеера и Шираха. Эти улыбаются, здороваются первыми, как и предусмотрено Уставом. По всей видимости, они любят дни инспектирования: все-таки новые люди, какое-то разнообразие в их монотонной жизни. В ответ на вопросы о жалобах благодарят и отвечают, что жалоб нет, вопросов тоже нет. Ширах доволен, что русские дают черный хлеб, а то американцы совсем закормили белым, это вредно для его желудка. Просит инспектирующего, чтобы вместо ячменного кофе, который он не может пить, давали чай. При организации питания заключенных в наш месяц мы старались соблюдать только минимум калорийности. В отличие от западников — никаких деликатесов. Мы никогда не покупали натуральный кофе, а только эрзац. Во время нашего месяца заключенные всегда просят не мыть кружки, чтобы сохранить по краям настоящий кофе, оставшийся от французского месяца.

После ремонта камерный блок выглядит светлым, стены выкрашены белой краской, как в больнице. Пол натерт так, что в дни цензуры я боюсь поскользнуться на своих шпильках. Стараюсь идти быстро, чтобы успеть за широко шагающим Хартманом.

Последний раз во время цензуры не вручили Гессу письмо от жены, так как все оно было посвящено похоронам бывшего нацистского писателя Ганса Гримма. Ильзе Гесс вспоминала прежние встречи с Гриммом, его дружбу с Гессом. Тесную дружбу с нацистским писателем поддерживал сын заключенного. Последний роман Ганса Гримма “Народ без пространства” я, к сожалению, не читала. Хартман читал и много мне о нем рассказывал. Хартман не возражал, когда я предложила это письмо заключенному не вручать. Странно, но мнение о своем коллеге мне приходится пересматривать. И не в лучшую сторону. Все потому, что последнее время Хартман стал менять свое объективное отношение к заключенным: он вдруг начал жалеть их, призывал проявлять снисходительность.

Нам приходится часто пускать в ход свое основное орудие производства — большие портняжные ножницы. Очередными “жертвами” стали письма сестры Шираха Розалинды, жен Шпеера и Гесса. Все совершенно законно, строго на основании инструкции для цензоров. И тем не менее Хартман начал вдруг с жаром спорить, доказывая мне, что я слишком строго следую инструкции, положения которой можно трактовать по-разному. Например, жена Шпеера в своем письме подробно описывает ее поездку в Дюссельдорф на похороны приятельницы, указывает фамилию, вспоминает их прежние встречи с ней и ее мужем и т. д. Все это, мол, можно отнести к ее семейным делам, утверждал Хартман, а не упоминаниям об их прежних знакомых. Странный он человек: спорил, доказывал, а когда я ему спокойно предложила обратиться к председательствующему директору, чтобы он разрешил наш спор, Хартман моментально со мной согласился, вооружился ножницами и сам вырезал из писем все места, которые шли вразрез с инструкцией.

Было уже обеденное время, мы опаздывали и, естественно, спешили с вручением писем. Первому, как всегда, вручаем почту Гессу (кроме еженедельного письма, жена прислала ему какой-то карандашный рисунок, который мы ему тоже не отдали). Вручили только предварительно изрезанное письмо, но в очень большом конверте. Надзиратель, по-моему, англичанин, уже закрыл камеру на все тяжелые засовы, спрятал свои огромные ключи, и мы пошли дальше по блоку к камере Шпеера. Вдруг раздался страшный стук и дикий вопль из камеры Гесса. Надзиратель побежал узнать, в чем дело. Быстро открыл камеру. Гесс выскочил в коридор и буквально набросился на нас: почему мы не все ему отдали. Хартман спокойно и терпеливо ему разъяснил, что мы не имеем права вручать заключенному рисунки и фотографии посторонних лиц, не членов семьи. Гесс быстро повернулся к нам спиной, заворчал что-то про себя и вернулся в камеру. Сцена была не из приятных! С остальными двумя заключенными разговаривать было легче.

Заключенным разрешалось иметь в камере одиннадцать фотографий членов семьи и родственников. Никто в Шпандау, кажется, уже и не помнил, почему была определена именно эта цифра. Но факт остается фактом, поэтому при получении новых фотографий заключенный обязан был вернуть лишнее. Все полученные от заключенного фотографии регистрировались и по его просьбе нумеровались.

В субботу с директорами обошли вокруг всей территории тюрьмы, осмотрели стены, вдоль которых пропущен ток высокого напряжения. Английский директор предложил на день ток выключать: во-первых, это очень дорого для Сената, который несет все расходы по содержанию тюрьмы, и, во-вторых, на прошлой неделе у забора нашли убитую током собаку одного английского офицера.

Лето в этом году проверяет все живое на прочность. Трава выгорела, дикие кролики бегают по тюремному саду, не прячась от человека.

У поста № 2 за казармами англичане разравнивают площадку и строят бетонированный плац. Английский директор говорит, что это будет учебный танкодром. Строительство основательное, работают немцы, но оплачивают работу англичане. Вероятно, они еще долго собираются оставаться в Берлине. Вообще, вернувшись из отпуска, я заметила, что англичане начали активно ремонтировать все тюремные помещения, даже нежилые.

Глава