Мы стали другими - Вениамин Александрович Каверин

— Я знаю, о чем вы хотите спросить меня, — вдруг сказал он. — Вы нашли в моем мешке письмо, которым меня известили о гибели моего семейства. Это была моя жена и мои дети. И ее мать. И сестра жены и ее дети.

Я спросил, как могло случиться, что они остались в местности, занятой немцами.

— Сын был болен, лежал в сельской больнице, и дурак врач отказался выписать его с высокой температурой. Впоследствии он сам погиб, о чем я, как вы понимаете, не жалею. Женщины со скандалом отняли мальчика, но было уже поздно. Немцы ночью вошли, а наутро какой-то подлец донес, что это семья командира.

Он рассказывал почти спокойно, только иногда как-то странно прикрывал глаза, и тогда лицо принимало суровое, гордое выражение.

— Сперва мне казалось, что все кончено для меня. Но вскоре я понял, зачем жить. Я очень хорошо это понял.

Он стал набивать трубку. Руки его немного дрожали.

— Вы знаете, — сказал он, — у грузинского народа есть старинная клятва. Кто изменит этой клятве, не получит пощады, пока он не сосчитает, сколько в море песку, сколько листьев в лесу. Захочет итти вперед — посылай назад. Захочет итти направо — посылай налево. Ни пищи, ни питья, ни крова. Это — старинная клятва, и я поклялся перед собой этой клятвой. Я буду убивать — на суше или на море. Я буду убивать, где бы меня ни застала война.

У него вдруг стали бешеные глаза. Он закинул голову и легко прошёлся по палубе.

— Узнают же они обо мне! — хрипло сказал он.

Дежурный подошел к нему и доложил, что к двадцати двум часам капитан-лейтенанта вызывают в штаб флотилии. Он извинился и, прощаясь, сказал, что ждет меня на следующий день. Мы условились, как обменяться вещами. Расставаясь, — это было уже на причале, — я спросил, что это за веревочная салфеточка, которую я нашел в его мешке.

— Это — коллекция морских узлов, — отвечал он, — я купил ее у одного старого рыбака и вез в подарок сыну. Мой сын хотел стать, как я, моряком.

Он вынул из бумажника и показал мне фото. У мальчика были черные, как у отца, глаза, высокий лоб. Взгляд был внимательный, умный.

Было уже темно, когда мы расстались. Накрапывал дождь, и на Соломбале пахло мокрым деревом, чем ближе к реке — все острее. Мост был разведен, и я долго стоял на маленьком пароходе, поджидавшем, пока соберется побольше народу. Я думал о людях войны, нашедших в себе силу, чтобы перешагнуть через самое большое горе в жизни. Я видел перед собой смуглое суровое лицо с полузакрытыми горящими глазами, и слова старинной клятвы еще звучали в моих ушах.

Тициан

Среди моряков, с которые я познакомился на Северном флоте, меня особенно заинтересовал капитан-лейтенант Гурамишвили. Странный случай — я рассказал о нем в очерке «Старинная клятва» — свел нас. Мы стали встречаться. Командуя дивизионом сторожевиков, он был, разумеется, очень занят. Но грузин всегда найдет время для друга.

По вечерам мы сидели в его маленькой каюте, разговаривали и курили. Иногда мы молчали и курили — это тоже было приятно. Он нравился мне — в нем была любезность, кажущаяся теперь слегка старомодной. Спокойно пыхтя своей трубочкой, он рассказывал невероятные история, которые до войны могли только присниться.

Впервые я видел человека, который так тонко понимал войну. Он познакомился с нею на суше и на море, в Пинских болотах и в горах Заполярья. Он говорил о ней точно, бесстрастно, вполне откровенно.

— Жизнь стоит ровно столько, сколько она стоит в этой борьбе, — однажды сказал он мне. — Я иногда напоминаю себе об этом, когда приходится волноваться.

Он был человеком войны — в полном значении этого слова. Казалось, он не желал даже и думать о том, что будет делать после победы, которой были отданы все его силы. Как-то я спросил его об этом и прибавил, что это кажется мне вполне естественным: люди, держащие в руках оружие, ежедневно, ежечасно глядящие в лицо смерти, не думают о будущем. Нет ни времени, ни охоты.

— Вы ошибаетесь, — отвечал он. — Думают, и даже очень. Что значит будущее? У каждого свои надежды и планы. Но для всех это победа, возвращение домой, отдых, новая жизнь. Будущее будет прекрасным, — с волнением добавил он. — Не может быть иначе после всего, что испытал народ. Он знает это, и он заботится о будущем, может быть, инстинктивно. Хотите я расскажу вам одну историю? Судите сами — прав я или нет…

Это было весной тысяча девятьсот серок второго года. Мы дрались на суше, обороняя П., старинный городок, с дикими садами, с перепутанными улочками, усыпанными в эти дни розовато-белым, нежным цветом черешни. По одной из этих улочек, Нижне-Замковой, шла линия фронта. Среди развалин древней крепости времен Стефана Батория, на восточной окраине, был мой КП — я командовал отрядом. И вот, однажды, под утро, когда, еще не очнувшись от короткого тревожного дня, я сидел над картой, отмечая крестиками дома, из которых были выбиты немцы, ко мне привели маленького старичка в широкополой шляпе.

Седой, бледный, в длинном, засыпанном штукатуркой пальто, небритый, он произвел на меня впечатление полусумасшедшего человека. Но это было далеко не так. Напротив, очень толково он объяснил мне, кто он такой и дело, «по которому, — вежливо сказал он, — я осмелился вас беспокоить».

Это был заведующий городским музеем в П., кстати очень хорошим, о котором я слышал задолго до войны.

— Моя фамилия Перчихин, — сказал он, — и я являюсь потомком тех купцов Перчихиных, в древнем