Мы стали другими - Вениамин Александрович Каверин

незаменимым человеком в этом трудном и рискованном деле. Прежде всего он был совсем не похож на разведчика в своей домашней ватной курточке, в барашковой, должно быть, отцовской шапке. Он был смел, догадлив и главное — умен. Умен, как Спиноза! Вернувшись из разведки, он каждый раз необычайно живо рисовал нам, так сказать, социальную картину деревни.

Иногда на привалах он читал нам свои стихи или просто рассказывал их своими словами. Почти всегда это были импровизации, за две минуты до чтения он даже не знал, о чем будет читать. Страстный, с необычайным доверием к слушателям, он говорил эти импровизации, и тускло блестели его глаза из-под полуопущенных век. Я помню одну из них — о природе, которая сражается на нашей стороне, о тайном союзе рек и озер, болот и морей, всей воды на земле против насильников-немцев.

— А правда, Леон Луарсабович, ведь природа за нас? — по-детски спросил он меня в этот вечер. — Я просто чувствую, что лес, например, за нас.

Я сказал, что природа, конечно, за нас.

Кстати, я прекрасно знал, когда Вова сочиняет стихи. Он как бы уходил в себя, становился молчаливым, диким. Сперва мне казалось, что в эти минуты он вспоминает мать. Но нет, это было другое. Как бы тайный холод овладевал им — может быть, холод вдохновенья.

Ну, что же еще рассказать вам о нем? Как военный корреспондент, вы интересуетесь, без сомнения, его боевыми делами? Что же, он дрался не хуже других! Под селом Хатсун немцы оцепили нас. Мы не успели занять круговую оборону, и одна небольшая группа с пулеметом осталась на фланге. Нужно было поднести к пулемету боезапас, и я послал Вову. Пройти было почти невозможно. Он прошел. Точно в шапке-невидимке, он пополз прямо на немцев, — только кустарник шевельнулся здесь и там, да упала с дерева засохшая ветка.

Кстати, я потом рассказал Вове сказку о шапке-невидимке, и он написал стихотворение, в котором серьезно требовал у завхоза шапку-невидимку для лучшего разведчика отряда.

И то сказать — смерть его не брала! Однажды немецкий офицер почти в упор выстрелил в него из парабеллума — и промахнулся. В другой раз мы пилили сосну, чтобы завалить дорогу, по которой должен был пройти немецкий обоз, и одно дерево упало прямо на Вову. Все так и ахнули. Ругаясь, как умеют ругаться только моряки, мы с колами в руках бросились к дереву. И что же? Немного побледневший, с царапиной на лбу, Вова уже сидел на ветвях, весело насвистывая, как маленькая черная птица.

Я сказал, что мы потеряли его под Тулой. Это совершенно верно: последний раз я видел его на переправе под Быстрицей — есть такая маленькая, памятная на всю жизнь речка. Кто-то из ребят попробовал переплыть ее и сразу вернулся обратно. Вода была холодная, как дьявол. На той стороне чуть виднелось какое-то строение, очевидно, домик паромщика — прежде здесь была переправа. Вова стал звать хозяина, разумеется, наудачу: «Иванэ! Иванэ!» Никакого ответа. «Петро, эй, Петро!» Снова молчание. «Мишка!» Дверь наконец приоткрылась, слабый свет упал через щель.

— Его нет дома!

Неведомого Мишки не было дома.

— Дяденька, — продолжал Вова, — лодку дай!

Немцы могли быть в двух шагах, — и были, как это выяснилось вскоре. Но мы надеялись, что детский голос не вызовет подозрения.

— А кто таков? — кричал в ответ паромщик.

Теперь он вышел на крыльцо и стоял, длинный, с веслам в руках, освещенный сзади.

— Свои, дяденька, честное слово.

Эта была рискованная игра. Мы знали, что где-то в здешних местах, ниже по Быстрице, немцы расстреляли шесть человек за то, что они перевозили наших. Но этот старый паромщик, даже имени которого я не знаю, пригнал на нашу сторону свою дырявую лодку.

— А вы кто, партизане? — только опросил он и ахнул, узнав, что нас около двухсот человек.

Сначала все было прекрасно — только плеск весел слышался да скрипение расшатанных уключин. Но вот где-то взвилась ракета, и сразу же донесся громкий, характерный стук камышей. Немцы спускались к реке…

Мы дрались до утра. Уже простился и ушел куда глаза глядят старый паромщик. Уже в последний раз, уклоняясь от пуль, пошла за нашими его дырявая лодка. Рассвело. В неярком утреннем свете, как через марлю, был виден плоский, поросший камышами берег и маленькая группа краснофлотцев, грузившая на лодку пулемет. Они отчалили, и в эту минуту я увидел бегущего по берегу Вову. Не понимаю, почему он оказался так далеко от наших. Кто-то из ребят потом говорил, что он пошел искать сумку, в которой всегда носил свои стихи и книги. И точно, мне показалось, что он бежит по берегу с сумкой в руках.

— Вова! Ребята, Вова! — закричал я.

На лодке заметили его и мигом начали круто загребать назад.

— Не нужно, ребята, уйду! — закричал Вова.

Лодка все загибала.

— Не нужно, я говорю, — повелительно повторил он.

Черный на белой отмели, он был прекрасной мишенью. Зигзагами он пробежал вдоль берега метров сорок и вдруг упал на колени. Ох, как зашлось, рванулось у меня сердце в эту минуту!

— Убит! — сказал я.

— Убит, — повторили за мной моряки.

Но нет! Встал наш Вова. Он встал, и мы увидели шест у него в руках. Не знаю, что это было — длинный гибкий шест, должно быть, ива или камышина. Разбежавшись, он у самого берега далеко закинул шест и, опершись на него, легко взлетел над водой.

Дорогой мой, что это было! Двести глоток закричали сразу, и оглушительное матросское «ура», от которого заломило в ушах, покатилось далеко-далеко.