Митина любовь - Иван Бунин

— Дура! Чего гогочешь без дела? Какая радость?

— Пойдемте от греха, Митрий Палыч, — сказалстароста, — ишь их черти разбирают!

На другой день в саду не работали, был праздник,воскресенье.

Ночью лил дождь, мокро шумело по крыше, сад то и делобледно, но широко, сказочно озарялся. К утру, однако, погода опять разгулялась,опять все стало просто и благополучно, и Митю разбудил веселый, солнечныйтрезвон колоколов.

Он не спеша умылся, оделся, выпил стакан чаю и пошел кобедне. «Мама уж ушли, — ласково упрекнула его Параша, — а вы кактатарин какой…»

В церковь можно было пройти или по выгону, выйдя из воротусадьбы и свернув направо, или через сад, по главной аллее, а потом по дорогемежду садом и гумном, налево. Митя пошел через сад.

Все было уже совсем по-летнему. Митя шел по аллее прямо насолнце, сухо блестевшее на гумне и в поле. И этот блеск и трезвон колоколов,как-то очень хорошо и мирно сливавшийся с ним и со всем этим деревенским утром,и то, что Митя только что вымылся, причесал свои мокрые, глянцевитые черныеволосы и надел студенческий картуз, все вдруг показалось так хорошо, что Митю,опять не спавшего всю ночь и опять прошедшего ночью через множество самыхразнородных мыслей и чувств, вдруг охватила надежда на какое-то счастливоеразрешение всех его терзаний, на спасение, освобождение от них. Колокола игралии звали, гумно впереди жарко блестело, дятел, приостанавливаясь, приподнимая хохолок,быстро бежал вверх по корявому стволу липы в ее светло-зеленую, солнечнуювершину, бархатные черно-красные шмели заботливо зарывались в цветы на полянах,на припеке, птицы заливались по всему саду сладко и беззаботно… Все было, какбывало много, много раз в детстве, в отрочестве, и так живо вспомнилось всепрелестное, беззаботное прежнее время, что вдруг явилась уверенность, что богмилостив, что, может быть, можно прожить на свете и без Кати.

«В самом деле, поеду к Мещерским», — подумал вдругМитя.

Но тут он поднял глаза — и в двадцати шагах от себя увидалкак раз в этот момент проходившую мимо ворот Аленку. Она опять была в шелковомрозовом платочке, в голубом нарядном платье с оборками, в новых башмаках сподковками. Она, виляя задом, быстро шла, не видя его, и он порывисто подался всторону, за деревья.

Дав ей скрыться, он, с бьющимся сердцем, поспешно пошелназад, к дому. Он вдруг понял, что пошел в церковь с тайной целью увидеть ее, ито, что видеть ее в церкви нельзя, не надо.

Во время обеда нарочный со станции привез телеграмму — Аня иКостя извещали, что будут завтра вечером. Митя отнесся к этому совершенноравнодушно.

После обеда он навзничь лежал на плетеном диване на балконе,закрыв глаза, чувствуя доходящее до балкона жаркое солнце, слушая летнеежужжанье мух. Сердце дрожало, в голове стоял неразрешимый вопрос: а как жедальше дело с Аленкой? Когда же оно решится окончательно? Почему староста неспросил ее вчера прямо: согласна ли она, и, если да, то где и когда? А рядом сэтим мучило другое: следует или нет нарушить свое твердое решение не ездитьбольше на почту? Не съездить ли нынче еще раз, последний? Новое и бессмысленноеиздевательство над своим собственным самолюбием? Новое и бессмысленное терзаниесебя жалкой надеждой? Но что может теперь прибавить эта поездка (в сущности,простая прогулка) к его терзаниям? Разве теперь не совершенно очевидно, чтотам, в Москве, для него все и навеки кончено? Что ему вообще теперь делать?

— Барчук! — раздался вдруг негромкий голос возле балкона. —Барчук, вы спите?

Он быстро открыл глаза. Перед ним стоял староста в новойситцевой рубахе, в новом картузе. Лицо у него было праздничное, сытое и слегкасонное, хмельное.

— Барчук, едемте скорей в лес, — зашепталон. — Я барыне сказал, что мне нужно повидаться с Трифоном насчет пчел.Едемте скорей, пока они почивают, а то ну-ка проснутся и отдумают… Захватимчего-нибудь угостить Трифона, он захмелеет, вы его заговорите, а я исхитрюсьшепнуть словечко Аленке. Выходите скорей, я уж запряг…

Митя вскочил, пробежал лакейскую, схватил картуз и быстропошел к каретному сараю, где стоял запряженный в беговые дрожки молодой горячийжеребчик.

Жеребчик прямо с места вихрем вынес за ворота. Против церквина минуту остановились возле лавки, взяли фунт сала и бутылку водки и понеслисьдальше.

Мелькнула изба на выезде, у которой стояла наряженная и незнавшая, что делать, Анютка. Староста в шутку, но грубо крикнул ей что-то и схмельным, бессмысленным и злым удальством крепко передернул вожжами, хлестнул имипо крупу жеребчика. Жеребчик еще наддал.

Митя, сидя и подскакивая, держался изо всех сил. В затылокему приятно пекло, в лицо тепло дуло полевым жаром, пахнувшим уже зацветающейрожью, дорожной пылью, колесной мазью. Рожь ходила, отливала серебристо-серой,точно какой-то чудесный мех, зыбью, над ней поминутно взвивались, пели, косонеслись и падали жаворонки, далеко впереди мягко синел лес…

Через четверть часа были уже в лесу и все так же шибко,стукаясь о пни и корни, помчались по его тенистой дороге, радостной отсолнечных пятен и несметных цветов в густой и высокой траве по сторонам.Аленка, в своем голубом платье, прямо и ровно положив ноги в полусапожках,сидела в распускающихся возле караулки дубках и вышивала что-то. Старостапролетел мимо нее, погрозив ей кнутом, и сразу осадил у порога. Митю поразилгорький и свежий аромат леса, молодой дубовой листвы, оглушил звонкий лайсобачонок, окруживших дрожки и наполнивших весь лес откликами. Они стояли ияростно заливались на все лады, а мохнатые морды их были добры и хвосты виляли.

Слезли, привязали жеребчика к сухому, опаленному грозойдеревцу под окнами и вошли через темные сени.

В караулке было очень чисто, очень уютно и очень тесно,жарко и от солнца, светившего из-за леса в оба ее окошечка, и оттого, что быланатоплена печь, — утром пекли ситники. Федосья, свекровь Аленки,чистенькая и благообразная на вид старушка, сидела за столом, спиной ксолнечному, усыпанному мелкими мушками окошечку. Увидав барчука, она встала инизко поклонилась. Поздоровавшись, сели и стали закуривать.

— А где ж Трифон? — спросил староста.

— Отдыхает в клети, — сказала Федосья, — ясейчас пойду его покличу.

— Идет дело! — шепнул староста, моргнув обоимиглазами, как только она вышла.

Но никакого дела Митя покуда не видел. Покуда было тольконестерпимо неловко, — казалось, что Федосья уже отлично понимает, зачемони приехали. Опять мелькала ужасавшая уже третий день мысль: «Что я делаю? Я сума схожу!» Он чувствовал себя лунатиком, покоренным чьей-то посторонней волей,все быстрее и быстрее идущим к какой-то роковой, но неотразимо влекущейпропасти. Но, стараясь иметь простой и спокойный вид, он сидел, курил,осматривал караулку. Особенно стыдно было при мысли, что сейчас войдет Трифон,мужик, как говорят, злой, умный, который сразу все поймет еще лучше Федосьи. Новместе с тем была и другая мысль: «А где же она спит? Вот на этих нарах или вклети?» Конечно, в клети, подумал он. Летняя ночь в лесу, окошечки в клети безрамы, без стекол, и всю ночь слышен дремотный лесной шепот, а она спит…