Митина любовь - Иван Бунин

Трифон, войдя, тоже низко поклонился Мите, но молча, невзглянув ему в глаза. Потом сел на скамейку перед столом и сухо и неприязненнозаговорил со старостой: в чем дело, зачем пожаловал? Староста поспешил сказать,что его прислала барыня, что она просит Трифона прийти посмотреть пасеку, чтоихний пасечник старый, глухой дурак, а что он, Трифон, может, первый пчеловодво всей губернии по своему уму и понятию, — и немедля вытащил из одногокармана штанов бутылку водки, а из другого сало в шершавой серой бумаге, уженасквозь промаслившейся. Трифон холодно и насмешливо покосился, однако поднялсяс места и достал с полки чайную чашку. Староста поднес сперва Мите, потомТрифону, потом Федосье, — она с удовольствием вытянула чашку до донышка, —и, наконец, налил себе. Выпив, он тотчас же стал обносить по второй, жуя ситники раздувая ноздри.

Трифон довольно быстро захмелел, однако не потерял своейсухости и неприязненной насмешливости. Староста тяжко отупел после второй жечашки. Разговор принял по внешности характер дружеский, но глаза у обоих былинедоверчивые, злобные. Федосья сидела молча, смотрела вежливо, но недовольно.Аленка не показывалась. Потеряв всякую надежду, что она придет, ясно видя, чтоэто совершенно дурацкая мечта — рассчитывать теперь на то, что старосте удастсяшепнуть ей «словечко», если бы она даже и пришла, Митя поднялся и строгосказал, что пора ехать.

— Сейчас, сейчас, успеется! — хмуро и наглоотозвался староста. — Мне еще надо вам словечко по секрету сказать.

— Ну вот дорогой и скажешь, — сказал сдержанно, ноеще строже Митя. — Едем.

Но староста хлопнул ладонью по столу и с пьянойзагадочностью повторил:

— А я вам говорю, что дорогой этого нельзя говорить!Выйдьте ко мне на минутку…

И, тяжко поднявшись с места, распахнул дверь в сенцы.

Митя вышел за ним.

— Ну, в чем дело?

— Молчите! — таинственно прошептал староста,притворяя за Митей дверь и шатаясь.

— Об чем молчать?

— Молчите!

— Я тебя не понимаю.

— Молчите! Наша будет! Верное слово!

Митя оттолкнул его, вышел из сенец и остановился на пороге,не зная, что делать: подождать еще немного или уехать одному, а не то простоуйти пешком?

В десяти шагах от него стоял густой зеленый лес, уже ввечерней тени и оттого еще более свежий, чистый и прекрасный. Чистое, погожеесолнце заходило за его вершины, сквозь них лучисто сыпалось его червонноезолото. И вдруг гулко раздался и прокатился в глубине леса, где-то, какпоказалось, далеко на той стороне, за оврагами, женский певучий голос, и такпризывно, так очаровательно, как звучит он только в лесу, по летней вечернейзаре.

— Ау! — протяжно крикнул этот голос, видимо,забавляясь лесными откликами. — Ау!

Митя соскочил с порога и побежал по цветам и травам в лес.Лес опускался в каменистый овраг. В овраге стояла и ела баранчики Аленка. Митянадбежал над обрыв и остановился. Она снизу глядела на него удивленнымиглазами.

— Что ты тут делаешь? — спросил Митя негромко.

— Маруську нашу с коровой ищу. А что? — ответилаона тоже негромко.

— Что ж, придешь, что ли?

— Что ж мне даром ходить? — сказала она.

— Кто ж тебе сказал, что даром? — спросил Митя ужепочти шепотом. — Об этом не беспокойся.

— А когда? — спросила Аленка.

— Да завтра… Ты когда можешь?

Аленка подумала.

— Я завтра пойду к матери овцу стричь, — сказалаона, помолчав, осторожно оглядывая лес на бугре за Митей. — Вечером, какстемнеет, и приду. А куда? На гумно нельзя, зайдет кто-нибудь… Хочете, в салашв лощине у вас в саду? Только вы смотрите, не обманите, — даром я несогласна… Это вам не Москва, — сказала она, засмеявшимися глазами глядя нанего снизу, — там, говорят, бабы сами плотят…

Возвращались безобразно.

Трифон не остался в долгу, поставил и с своей стороныбутылку, и староста так напился, что не сразу сел на дрожки, сперва упал наних, а испуганный жеребчик рванулся и чуть не ускакал один. Но Митя молчал,смотрел на старосту бесчувственно, ждал, пока он усядется, терпеливо. Старостаопять гнал с нелепой яростью. Митя молчал, крепко держался, смотрел на вечернеенебо, на поля, быстро дрожавшие и прыгавшие перед ним. Над полями к закатудопевали свои кроткие песни жаворонки, на востоке, уже посиневшем к ночи,вспыхивали те дальние, мирные зарницы, которые ничего не обещают, кроме хорошейпогоды. Митя понимал всю эту вечернюю прелесть, но теперь она была совсем чужойему. В мыслях, в душе стояло одно: завтра вечером!

Дома его ожидало известие, что получено письмо,подтверждающее, что Аня и Костя будут завтра, с вечерним поездом. Онужаснулся, — приедут, побегут вечером в сад, могут побежать к шалашу, влощину… Но тотчас же вспомнил, что со станции их привезут не раньше десятогочаса, потом будут кормить, поить чаем…

— Ты поедешь встречать? — спросила Ольга Петровна.

Он почувствовал, что бледнеет.

— Нет, не думаю… Мне что-то не хочется… Да и сестьнегде…

— Ну, положим, ты бы мог верхом поехать…

— Да нет, не знаю… Собственно, зачем? Сейчас, покрайней мере, не хочется…

Ольга Петровна пристально посмотрела на него.

— Ты здоров?

— Совершенно, — сказал Митя почти грубо. — Ятолько спать очень хочу…

И тотчас же ушел к себе, лег в темноте на диван и заснул, нераздеваясь.

Ночью он услыхал отдаленную, медлительную музыку и увидалсебя висящим над огромной, слабо освещенной пропастью. Она все светлела исветлела, становилась все бездоннее, все золотистей, все ярче, все многолюднее,и уже совсем отчетливо, с несказанной грустью и нежностью, зазвучало и запело вней: «Жил, был в Фуле добрый король…» Он затрепетал от умиления, повернулся надругой бок и опять заснул.

День казался бесконечным.

Митя как деревянный выходил к чаю, к обеду, потом опять шелк себе и опять ложился, брал с письменного стола уже давно валявшийся на немтом Писемского, читал, не понимая ни слова, подолгу смотрел в потолок, слушалровный, летний, атласный шум солнечного сада за окном… Раз он встал и пошел вбиблиотеку, чтобы переменить книгу. Но эта прелестная своей стариной, своимспокойствием, видом из одного окна на заветный клен, а из других на светлоезападное небо комната так остро напомнила ему те весенние (теперь уж бесконечнодалекие) дни, когда он сидел в ней, читая стихи в старых журналах, и показаласьтакой Катиной, что он повернулся и быстро пошел назад. «К черту! — подумалон с раздражением. — К черту весь этот поэтический трагизм любви!»