Дневники и письма - Эдвард Мунк

Она захохотала так, что глаза совсем исчезли в складках жира.

– Славный парень, черт меня подери, – проговорила она и взглянула на меня. – Вы совсем не хотите заняться любовью? Делов-то всего на полчаса, не хотите? – и она легонько толкнула меня голой ногой. – Пива что ли выпейте тогда.

Я заказал пива, слегка пригубил, заплатил и взял шляпу.

– До скорого, – сказал я и погладил ее по руке.

– Возвращайся вечером!

– Возможно.

Как же она отвратительна, подумал я.

И перед его глазами возник образ фру Хеберг, еще соблазнительней, притягательней, чем когда-либо – он сжал зубы – его переполняло удивительное чувство ненависти – он не мог точно сказать к кому – но чувствовал, будто она страшно виновата перед ним.

* * *

Дело в том, что в разные моменты человек видит по-разному. Он видит иначе утром, чем вечером. То, как человек видит, зависит и от его состояния духа. Вот почему один и тот же мотив можно увидеть по-разному, – это и придает искусству интерес.

Когда утром выходишь из темной спальни в гостиную, все будто окутано синеватым светом. Даже на самых глубоких тенях лежит покров наполненного светом воздуха. Потом привыкаешь к свету, тени становятся глубже, и видишь все резче.

Если захочется воссоздать такое охватившее тебя синеватое наполненное светом утреннее настроение, нельзя просто усесться, разглядеть получше каждую вещь и написать ее «точно такой, как видишь», надо написать «такой, какой она должна быть» – такой, какой она выглядела, когда мотив захватил тебя. Написать так, как ты его увидел.

А если не умеешь писать по памяти и приходится пользоваться моделями, ты обречен писать «неправильно». Художники, имеющие склонность выписывать детали, называют это «писать нечестно», поскольку писать честно означает с фотографической точность выписывать вот этот конкретный стул, вот этот конкретный стол так, как они видят его в это мгновение. Попытку передать настроение называют живописью нечестной.

Выпив с друзьями, видишь все совсем по-другому: рисунок расплывается, все представляется хаотичным. Вот тогда, как известно, действительно видишь «неправильно». Но ясно как божий день, что и тогда надо фиксировать это «неправильное» настроение в подпитии. Двоится в глазах – рисуй два носа. Видишь стакан кривым – рисуй его кривым.

Или, например, хочется выразить, что чувствовал в минуты эротического возбуждения. Охваченный страстью, в любовной горячке ты нашел мотив. Нельзя же изображать все так, как оно тебе видится, когда ты остыл и пришел в себя. Это же будет совсем другая картина. Ведь когда ты возбужден, все воспринимается совсем иначе, нежели когда ты холоден.

Это и есть то единственное, что делает искусство интересным, дает ему глубину. Человека, жизнь, – вот, что надо уметь выразить, изобразить, а не мертвую природу.

Стул может быть столь же интересен, что и человек, определенно. Но этот стул человек должен увидеть. Стул должен так или иначе затронуть что-то в человеке. А он, в свою очередь, должен так или иначе затронуть что-то в зрителе. Нужно писать не стул, а то, что человек почувствовал, увидев его.

Пародия на такой ремесленнический взгляд на искусство – слова проповедника детальной живописи Венцеля[41]: Стул есть стул, его нельзя написать как-то иначе.

И потому приверженцы этого направления испытывают такое презрение к художникам, передающим настроение. Им невдомек, что один и тот же стул один и тот же человек в состоянии увидеть тысячью разных способов. И если видишь стул в определенном цвете, то надо его таким и писать. Можно восхищаться их [художников-натуралистов] талантом, можно говорить, что лучше написать уже невозможно, поэтому они с таким же успехом могут вообще прекратить писать, ведь лучше у них уже не получится…

Ты остаешься холоден, кровь не течет в жилах быстрее, их живопись не трогает, не дает ничего, что запало бы в душу и всплывало бы потом в памяти снова и снова. О картине забываешь в тот момент, когда отходишь от нее.

Мотивы «Летняя ночь. Голос» (1893), «Поцелуй» (1892), «Мадонна» (1894), «Влечение» (1895), «Танец жизни» (1899–1900).[42]

Глаза. Голос. Рисунок. 1893–1896

Я бродил по берегу, усыпанному серыми и белыми камнями. – Здесь я впервые познал новый мир, познал любовь. Юный и неопытный – выросший в доме, похожем на монастырь – в отличие от других моих приятелей, незнакомый с этой мистерией – не подозревающий о магической власти глаз – опьяняющей силе поцелуя – я встретил ее – на два года меня старше – светскую даму из Кристиании. Красивую кокетку фру Т. знали все.

– Здесь познал я власть глаз – вблизи огромных, как небосвод – посылавших лучи, которые проникали мне в кровь – в сердце.

– Здесь познал я удивительную музыку голоса – то нежного – то дразнящего. – Я столкнулся с загадкой женщины – заглянул в неведомый мир – это возбудило мое любопытство. – Что означал этот взгляд – что знал этот взгляд, чего я не знал. —

Взгляд из ужасно странного – и прекрасного мира – что это был за мир. —

– Раздавался смех – какого я никогда не слышал – возбуждающий – жуткий и обещающий наслаждение.

Тихий, душный, темный лес – тонкими колоннами высятся стволы – внизу в траве прячется ползучий гад с длинными щупальцами – а меж стволов, на другой стороне леса, сияет летняя ночь – на берегу камни, точно белые зубы – в воде сотни тысяч тварей – мокрые, черные – они тянут лапы – гоняются друг за другом – ш-ш-ш, тишина какая – море дышит – вздымается, накатывает длинной мягкой волной на берег – медленно-медленно – оно так устало – разбивается волна о камни – вздыхает море – отступает. Колонной тянется лунная дорожка – на ней русалка – смотрит на большую круглую луну.

Мы лицом к лицу – твои глаза в полнеба – волосы с позолотой – губ я не вижу – вижу только твою улыбку.

Поцелуй. Офорт. 1896

Влечение. Рисунок. 1895