Стрекоза ее детства - Мартен Паж

Чтобы не попасть в засаду, Фио приходила задолго до назначенного времени и терпеливо выжидала несколько часов, прежде чем забрать принесенные деньги. Она опасалась привлечь к себе внимание, если будет, как рыжая цапля, торчать на своем посту без дела, и потому располагалась с мольбертом на одной из маленьких террас, возвышающихся над парком, напротив скалы, в сотне метров от указанного места. И все то время, что ей приходилось ждать, она рисовала картину, где обязательно фигурировал тот самый человек, которому предстояло заплатить дань. Когда истекало время на воображаемых песочных часах, Фио собирала свои кисточки и шла их мыть к маленькому пруду под водопадом, а там «случайно» находила небольшой пакет из плотной бумаги. Она не пряталась, а наоборот, оглядывалась по сторонам, словно хотела найти владельца, и даже спрашивала одного-двух прохожих, не потеряли ли они чего. Потом преспокойно возвращалась домой со своей зарплатой.

Живопись служила ей подходящим предлогом для криминальной деятельности. Но то, что изначально было лишь прикрытием, в конце концов превратилось в увлечение, которому она предавалась со все большим удовольствием. В какой-то момент Фио даже задалась вопросом, не организовала ли она весь этот изощренный грабеж лишь для того, чтобы иметь уважительную причину для занятий живописью. В детстве Фио любила рисовать и, как ей помнилось, имела к этому некоторые способности. Она обожала музеи и множество воскресных дней убила, блуждая по их залам. В последнее время она рисовала не только для прикрытия, но и просто так, все увереннее с каждым разом. Она написала несколько портретов Пелама и надеялась даже как-нибудь уговорить Зору попозировать ей.

С Амброзом Аберкомбри Фио познакомилась в первый год своей преступной деятельности. Она уже не могла вспомнить, как наткнулась на его имя, возможно, приметила в каком-нибудь иллюстрированном журнале или же увидела табличку на дверях богатого дома; она запомнила его, потому что слышала где-то, что он знаменит, а большего узнать никогда и не пыталась. В то время Фио решила стать судьей по делам несовершеннолетних и все силы вкладывала в учебу.

В ее памяти от Амброза Аберкомбри остался лишь силуэт под солнечным зонтиком, образ, сильно потускневший за четыре истекших года. Она помнила этого человека, поскольку это был единственный раз, когда у нее вышла осечка. Хотя она все делала, как обычно.

Это было в начале весны, стояло солнечное утро, и парк Бют-Шомон постепенно заполнялся прогуливающимися парами, детьми и спортсменами. Еще и часа не прошло с того момента, как Фио начала рисовать, нетерпеливо поджидая, когда же ее пчелка принесет свой мед. Она уже набросала композицию своей картины, изобразив скалу и горизонт, как вдруг ее изумленному взору предстала пожилая женщина, опускающая небольшой пакет в расщелину скалы. Все это длилось лишь несколько секунд, в течение которых Фио пыталась уловить выражение ее лица, запомнить его расплывчатые контуры. Ее настолько удивило появление женщины, что она даже не успела набросать ее силуэт, как делала обычно. Она застыла на месте с кистью в руке. Женщина ушла.

Неожиданно Фио почувствовала, что кто-то стоит за ее спиной и наблюдает за ней. И хотя она уверенно играла роль художника-любителя, но выведенная из равновесия внезапным чувством вины сначала подкрепилась печеньем, а уж только потом словно бы ненароком оглянулась. Это был всего лишь какой-то старик. Слегка сгорбленный, одетый в черные брюки, гавайскую рубашку и панаму, он прятался от солнца под белым японским зонтиком, украшенным цветами сакуры. Большие солнечные очки скрывали часть его морщинистого лица. Он улыбался. Ласковой заговорщицкой улыбкой. Фио сообразила, что он является одной из жертв ее шантажа, но потрясло ее другое: то, что он смотрел на нее глазами матери-львицы, взирающей, как львенок тащит свою первую добычу.

— Не слишком большие деньги за такой секрет, — сказал он.

У него был приятный голос. И казалось, он сожалеет, что она запросила так мало денег.

— Мне больше не надо, на жизнь хватает, — ответила Фио. У нее подкашивались ноги.

Некоторое время они молчали. Старик смотрел, как она рисует. Но Фио довольно быстро остановилась, не в силах работать под его взглядом. Он поставил складной разноцветный стульчик рядом с мольбертом и сел. Потом взял печенье из раскрытого пакета. Мимо них, пиная мяч, пронеслись дети.

— Вы знаете, кто я?

— Кто-то, кто не без греха и вполне может заплатить, — парировала Фио вызывающе, но не слишком убежденно. Кровь стучала у нее в висках, во рту пересохло.

— Я не столь уверен, что так уж виноват. Но предпочитаю заплатить, чтобы не сомневаться. И не думаю, что вы знаете больше, чем я.

— Зачем тогда платите?

— Послушайте, если моя единственная тайна это то, что мне нечего скрывать, я бы не хотел, чтобы вы ее раскрыли. Это было бы чудовищно. Признаться, что никакой тайны не существует, гораздо хуже, чем разгласить самые страшные секреты. И потом, красота вашей идеи заслуживает вознаграждения. Я ведь не первый, не так ли? Право, это великолепный трюк. Прямо-таки шедевр, в некотором роде. Ну а посему я плачу за представление, участником которого невольно стал. Я хочу искупить мой неизвестный грех. Бывает ведь, что совершаешь преступление, не ведая о том.

Он тихо закашлялся. Потом, все с той же улыбкой, признался ей, что болен и скоро умрет, но это никак не связано с кашлем, помилуйте, от болезней не умирают: смерть приходит, потому что все тайное всегда становится явным. Он добавил, что ему нравится картина, спросил о ее творческих амбициях и развеселился, обнаружив, что таковых она не имеет. Он не угрожал сдать ее полиции, однако, понимая, что такая возможность у него все-таки есть, она согласилась на его условие: отныне все картины, которые напишет, она будет отдавать ему. Он предложил символическую цену за каждую работу. Она согласилась, не обсуждая и не торгуясь; она также пообещала ему несколько уже написанных картин. На следующий день за ними приехал грузовик. С тех пор после каждой операции она оставляла картину на мольберте и представляла себе, как кто-то потом за ней приходит. Назавтра она получала по почте конверт с несколькими купюрами. Эти деньги она откладывала на сберегательный счет.

* * *

— Почему та пожилая дама сказала, что считала меня мужчиной?

Шарль Фольке долго ждал, когда же девушка наконец заговорит. Сам он уже, кажется, сказал все, что мог. Он все вспоминал тот день, когда Амброз впервые рассказал ему о Фио. Это произошло в Музее современного искусства, перед полотном Роя Лихтенштейна «Drawing girl»[7]. Он отчетливо помнил эту сцену. Покинув нью-йоркский музей, они вернулись во Францию. Тогда-то Амброз и показал ему удивительные работы Фио и дал все необходимые наставления, доверив ему роль ее ангела-хранителя. Но теперь он оказался лицом к лицу с автором этих шедевров, и это производило на него странное впечатление, как будто призрак обрел плоть. Она даже не представляет себе, что с ней происходит. Не понимает, как ей повезло: ей не придется обходить галереи, чтобы продавать свои работы. Она появилась из ниоткуда, но перед ней откроются все двери. Он завидовал ей беззлобно, с восхищением. Она ничего не хотела, а получит все. Ей не придется бороться и изворачиваться, чтобы завоевать себе место в мире искусства.