Папа, ты сошел с ума - Уильям Сароян

Мы просто постояли там. Мы не прошли вглубь церкви, то есть туда, где находилась сцена. Я знаю, это называется не сценой, но для меня это — сцена, такая же, как в театре, и то, что происходит в церкви, напоминает мне спектакль, такой же, какие бывают в театре.

Когда мы вышли на улицу, я спросил:

— Что такое церковь, па?

— Одна из лучших комнат в доме человечества.

— А что такое Бог?

— Глава дома. Пожалуй, это единственный ответ, который я в состоянии дать тебе сейчас же. Начни я искать другого, мне пришлось бы, чего доброго, проговорить весь остаток моей жизни, и к тому же с каждой минутой я бы все больше и больше сбивался, пока бы не запутался окончательно.

Мы обошли весь городок, потому что именно это и входило в наши планы. Мы шли по утренним улочкам, тихим и чистым, с редкими прохожими, шли и разговаривали. Посреди одной из этих улочек отец мой неожиданно замедлил шаг, остановился и шумно втянул ноздрями воздух.

— Где-то рядом кто-то печет хлеб. Хочешь свеженького хлебца?

— Еще как!

Мы свернули за угол, но, не обнаружив за углом никакой пекарни, снова вернулись на прежнее место и нашли ее наконец, совсем поблизости, но дверь оказалась на запоре.

Отец постучал, и тогда появился мужчина в белом халате пекаря, с белым от муки лицом и руками, и отпер нам дверь.

— Мы открываем в семь, — сказал он, — а сейчас и шести нет.

— А что вы печете?

— Хлеб и булочки.

— Не продадите ли нам чего-нибудь сейчас? Мне так редко выпадает случай поесть свежевыпеченного хлеба.

— Ну раз так, входите, — сказал пекарь, и мы с отцом вошли и последовали за ним во внутреннее помещение, туда, где пекарь и его жена пекли хлеб. Там было чисто и тепло и на металлической жаровне лежали свежие батоны и булочки.

— Берите, — сказал пекарь.

Отец выбрал батон французского хлеба из полдюжины таких же, которые пекарева жена только что вынула из печи на широкой деревянной лопате, а потом она достала для нас на той же лопате множество булочек. Отец взял еще полдюжины булочек. Одну он протянул мне, другую надкусил сам, а большой батон засунул себе в карман.

— Присаживайтесь, — предложил пекарь. — На столе есть сыр. Можете угощаться.

Мы с отцом направились к столику, за которым до нашего прихода пекарь и его жена завтракали хлебом и сыром.

— Этот человек твой знакомый?

— В первый раз его вижу.

Пекарь подошел к нам, взял одну булочку и, разломив пополам, положил в нее сыру. Я думал, что он будет есть ее сам, но он протянул булочку мне и сказал:

— Всегда помни про хлеб и сыр. Даже если все остальное опротивеет, ты только вспомни про хлеб и сыр, и на душе станет лучше.

— Да, сэр.

— Вот почему я и пекарь, — сказал он. — Я перепробовал много других занятий, но только это по мне.

Пекарь разломал вторую булочку, положил в нее сыру и дал своей жене, которая уже покончила с выпечкой и, улыбаясь, подошла к нам.

— Откуда будете, ребята? — сказала жена пекаря.

— Из Сан-Франциско, — сказал мой отец. — Хотя вот уже два года, как живем в Малибу.

— А чем занимаетесь? — сказала женщина.

— Я писатель, — сказал мой отец.

— Книги пишете?

— Да, книги.

— Напишите книгу обо мне, — сказала женщина и, сказав, рассмеялась. — Чего бы только я не поведала вам! Работа, работа, работа, и вечно — смех. Хлопоты и заботы, хлопоты и заботы, и вечно — смех. Как по-вашему, сколько у нас детей?

— Трое, — сказал мой отец.

— Семеро! — сказала женщина. — И все уже взрослые. Моему мужу сорок четыре, мне сорок два, а младшему нашему — восемнадцать, он во флоте. Ну как?

— Здорово, — сказал мой отец.

— Сейчас мы одни, и вот завели себе эту пекарню. Чем не жизнь? Напишите книгу обо мне. Вы думаете, я итальянка? Я ирландка. Это он — итальянец. Напишите книгу о Розе Ханниган из Бруклина. Чего бы только я не поведала вам!

— Поведайте, — сказал мой отец.

— Ах, это длинная история, — сказал пекарь. — Ей и за целый час не пересказать вам всего, что мы перевидали.

Пекарь и его жена сели за стол, и разговор продолжался, и я все слушал и слушал, и наконец время подошло к семи.

Пекарь встал, отпер входную дверь, и появились первые покупатели.

Попрощавшись, мы с отцом вышли на улицу, вернулись к своему «форду» и поехали дальше на север — в Сан-Франциско.

Доехали мы очень скоро и остановились возле невысокого белого дома.

Сестра моего отца увидела, как мы выходим из машины, распахнула окно и вскрикнула: «Смотрите-ка, кто приехал!»

Мы вошли в дом, посидели немного, поговорили, а потом я и отец спустились в нижний этаж, в прежние его комнаты — кабинет с книжными полками от пола до потолка, с пианолой и проигрывателем, и спальню с двумя кроватями. Отец сказал: «Кровать у окна твоя, у двери моя. Сейчас мне надо принять душ и соснуть, а после мы выйдем посмотреть на Сан-Франциско».

— Мне, может, тоже принять душ и соснуть? — спросил я.

Отец сказал, что мне это не обязательно, но и не помешает, потому что сон в машине совсем не тот, что в постели, так что я тоже принял душ и, облачившись в свеженькую пижаму, залез в постель.

Когда я проснулся, отец еще крепко спал.

Я сполз с кровати, оделся, выскользнул в кабинет и принялся обследовать его, внимательно рассматривая все сокровища моего отца: его книги, его рукописи, его проигрыватель и пластинки, картины на стенах, камни на полу, охапки водорослей в углах и прочие имевшиеся в комнате вещи.

За этим занятием застала меня, спустившись вниз, сестра моего отца. Она тихонько приоткрыла дверь и шепнула:

— Ты не хочешь чего-нибудь поесть?

— Хочу.

— Знаешь, — сказала она, — всего год назад ты был еще мальчонка, а сейчас на тебя посмотришь — ну прямо мужчина!

— Мне десять лет, — сказал я. — Ха-ха-ха! Когда мне было пять, я хотел, чтоб мне было десять, а сейчас, когда десять, хочу, чтоб было двадцать.

Мы поднялись с ней наверх и сели за стол. Она выставила на чудесной белой скатерти множество вкуснейших вещей, и, как только мы принялись за еду, в комнату вошел мой отец и сел вместе с нами.

— Надо признаться, — сказал он, — что это великое удовольствие — сидеть за настоящим столом, накрытым настоящей скатертью, а не газетой.