Потому что - Даниэль Глаттауэр

— В таком случае благодарю вас, этого пока достаточно, — приветливо проговорила она.

Это был ее прыжок с вышки. Потом она скрылась под водой и больше уже не показывалась. Некоторое время я стоял у края бассейна, пока «дворецкий» не дал понять, что пора возвращаться в свои апартаменты. Это меня не устраивало. Я хотел находиться здесь, раз уж меня вывели из камеры. Все-таки по натуре я оставался бунтовщиком, хотя об этом мало кто догадывался. В конце концов, я проскользнул в свою келью и лег на пол.

Хелена Зеленич забыла обо мне на целую неделю. Гордость не позволяла мне наводить справки. Я с удовольствием думал о том, сколько ей предстоит со мной провозиться. Надо будет еще раз пройтись по всему протоколу и обо всем расспросить меня заново. Однако ничего подобного она, похоже, и не собиралась делать, что еще больше раздражало меня.

Я довольно успешно избегал контактов с внешним миром. Это давалось нелегко, поскольку писем я получил больше, чем за весь предыдущий год. В основном я их выбрасывал, не распечатывая. Это были весточки от моих старых друзей, знакомых и коллег, которые не в силах поверить, что я нахожусь за решеткой, спешили выразить мне сочувствие и поддержку. В чем, интересно, они поддерживали меня?

С десяток адвокатов оспаривали друг у друга честь защищать меня в суде и наперебой убеждали меня в действенности своей стратегии. Каждый из них обещал мне как минимум немедленное смягчение режима содержания, максимум — оправдательный приговор по завершении процесса с приличной компенсацией за моральный и материальный ущерб, которая сделает меня богачом на всю жизнь. Если поначалу арест принес мне известность, то сейчас во мне видели мученика.

К сожалению, персонал нашего «отеля» не оставил привычки жаловаться на жизнь, прислуживая мне за обедом. При этом они против моей воли потчевали меня информацией, которая, по их мнению, могла меня заинтересовать. Например, сообщили, что тип в красной куртке был неоднократно судим и баловался наркотиками. Сам я за неделю до убийства будто бы начал втайне от всех тренироваться в стрельбе из пистолета. Моя мать погибла в автомобильной катастрофе, и нервы мои не выдержали: я запил и влез в долги.

Боб якобы знал, что человек в красной куртке попал в лапы русской мафии, и она вымогала у него деньги. Оказывается, я расследовал эту историю, и полиция использовала меня в качестве наживки. Консьерж моего дома всегда подозревал, что я голубой, и теперь настаивал на версии убийства из ревности, удивляясь, насколько искусно я имитировал внешний вид и манеры порядочного человека. «Разве можно было заглянуть ему в душу?» — рассуждал он, отвечая сам себе глубокомысленной банальностью.

Наконец одна из моих коллег, имя которой я слышал впервые, якобы уверяла, будто я невиновен, но знаю и покрываю убийцу. И так у нас проходил обед за обедом. Я узнал, таким образом, что в газетах появлялись новые леденящие кровь истории обо мне и убийстве в баре. Разносчикам еды нравилась роль информаторов, хотя я постоянно просил их избавить меня от подобной услуги. Это плохо сказывалось на моем аппетите. Я терял в весе.

В один из тех коротких периодов, когда мне было хорошо, потому что я полагал, что другим еще хуже, я взялся за письмо Алекс. Закончив его через неделю, я перечитал текст. Я хотел от нее невозможного: чтобы она простила меня за то, что я причинил ей; что я сделал ее своей невольной пособницей и злоупотреблял отношением в период эмоционального срыва. Я заранее извинялся за повестку, которую она, конечно же, получит, и связанные с этим неприятные визиты в суд. Хотя, как моя близкая подруга, она могла отказаться давать показания.

Я писал ей, что у меня все хорошо, я готов отвечать за содеянное, и просил не беспокоиться за меня. Заверил ее, что я не наркоман и не псих, заранее опровергая то, что она может обо мне услышать. У меня нет никаких тайн, «кроме одной, — добавлял я, — которую я сам еще не раскрыл». Я рассказал ей о своей уютной камере, о приветливом тюремном персонале, отличном питании и уважительном ко мне отношении. Не хватало «умиротворяющего природного ландшафта» и «прекрасного вида из окна», чтобы чувствовать себя как на курорте.

Я знал, что мое преступление было и остается за пределами ее понимания. «Но, Алекс, — писал я, — постарайся не задавать лишних вопросов. Ты все равно не приблизишься к истине. Есть вещи, которые надо принять такими, каковы они есть». Самое страшное, что в этих словах я отказывался отвечать перед ней за содеянное и поэтому не мог оставаться для нее тем, чем был раньше. «Однако если после всего случившегося ты все-таки не отвернешься от меня, мы сможем заново…» Тут я не выдержал. Разорвав письмо в клочья, я набросал вместо него коротенькую записку: «Алекс, пожалуйста, прости меня. Ян». И лишь после этого позволил себе разрыдаться. Мне заметно полегчало: образ человека в красной куртке стал размываться.

В первый понедельник ноября Хелена Зеленич снова потребовала меня к себе. Готовясь к встрече, я переоделся, побрился и прыснул на себя «Импульсив» от «Армани». Уж и не знаю, кто подсунул мне флакон с туалетной водой. Я злился, что оставил свои лучшие брюки дома, и как мог прятал старые джинсы под длинный темно-синий кардиган. Стоило мне переступить порог кабинета следователя, как перед глазами снова поплыли красные крути.

— Как поживаете? — поинтересовалась она тоном моего домашнего врача и предложила стул.

Ее черный пуловер в обтяжку как нельзя более соответствовал ситуации.

— Спасибо, не жалуюсь, — ответил я, стараясь выглядеть бодро.

Она улыбнулась, вероятно желая вознаградить меня за мои усилия. Когда она растянула губы, на щеках появились крохотные пугливые ямочки, которые исчезли, как только она заметила, что я их разглядел.

— Я прошу вас рассказать немного о себе.

Теперь она не выглядела беспристрастной, и голос ее звучал слишком приветливо, что насторожило меня.

— Охотно, — солгал я. — Что именно вас интересует?

— Меня интересуете вы.

Такого мне давно никто не говорил. Слышал ли я вообще когда-нибудь что-нибудь подобное?

На сей раз она не спрашивала меня о причинах содеянного. Решила зайти с тыла. Я был честен и ни разу не намекнул, что ей это удалось. Она терзала меня почти два часа, так ничего и не выудив для протокола.

Поначалу я сильно мучился. Моя жизнь представлялась мне чем-то ничтожным, о чем не стоило упоминать. В сознании всплывали отдельные факты, события. Они падали мне в руки, как созревшие яблоки. Мимо некоторых я проходил, не нагнувшись. О другие спотыкался и, подобрав, шел дальше. Я брел прямой дорогой через тоскливый пустынный ландшафт, не видя вокруг ни холмика, ни развилки.

Я миновал несколько перекрестков, не сменив направления, — я не хожу окольными путями. Насыпи по обочине дороги всегда казались мне слишком высокими. Так я и двигался, никуда не сворачивая, пока не постарел. И что мне теперь сказать этой умной, красивой женщине? Нужно ли утомлять ее, знакомую, может, с интереснейшими мужчинами, подробностями однообразного ландшафта моей жизни?