Бруклинские ведьмы - Мэдди Доусон

странное выражение, и я начинаю жалеть о своем вопросе. Конечно, Ноа говорил мне, что ей восемьдесят пять. С какой стороны ни посмотри, а конец жизни близок.

— Так, госпожа жирафа, послушай-ка меня, я пришла сюда попрощаться с тобой, потому что мне уже пора возвращаться к себе в гостиницу, — говорит она. — Мой самолет рано утром, а Хаунди позвонил мне и сказал, что пригласил к нам на ужин с омарами человек двадцать. Он ничего не может с собой поделать. — Потом она улыбается. Ветер несет по воздуху несколько искр. — А ты, — продолжает она, — малое дитя, тебе предстоит совершить несколько чудес. Пожалуйста, постарайся ради меня помнить об этом, хорошо? Этот мир нуждается в твоих чудесах.

— Я не умею творить чудеса, — мямлю я.

— Ну, тогда тебе лучше начать тренироваться. В качестве первого шага хороши слова. Они обладают большой властью. Ты можешь вызывать вещи и события, просто веря в них. Вначале представляешь, что они существуют на самом деле, а потом так и происходит. Вот увидишь. — Она целует меня в обе щеки, а потом устремляется к двери, но останавливается и, обернувшись, произносит: — Ой, хотела сказать, что тебе нужна мантра. Она поможет. Если хочешь, можешь использовать мою: «Что бы ни случилось, полюби это».

Когда я возвращаюсь в помещение, Ноа идет навстречу, протягивая ко мне руки, и мы наконец танцуем вместе. Я кладу голову ему на плечо и шепчу прямо как настоящая жена:

— Ну как, тебе полегче? Ты поел чего-нибудь? — Возможно, ему чертовски обидно это слышать.

— Да, — отвечает он слабым голосом. — Да, мне легче. Я поел белковой пищи.

Черт возьми! Моя заботливость просто зашкаливает.

— Хорошо. Вы с Уипплом так много пели! Должно быть, это было здорово, да? — Не знаю, откуда во мне взялась храбрость, чтобы произнести эти слова. Возможно, я почерпнула ее из алкоголя, или из того, что сказала мне Бликс, или дело в том, что я чувствую себя оторванной от реальности, но я задаю страшный вопрос: — Как думаешь, что дальше?

— Не знаю. Медовый месяц?

— О’кей, — говорю я, — а как насчет сегодняшней ночи?

— Что ты имеешь в виду? Сегодня мы поедем в отель, у нас будет отличный секс, заснем мы поздно. Как и полагается молодоженам.

Мне хочется знать кое-что еще. Например, собирается ли он быть моим мужем? Действительно ли я теперь его жена? Применимы ли к нам эти слова? Ноа обнимает меня, и мы медленно танцуем под другую песню, а потом загорается свет, но я не вижу света в глазах Ноа. Воздух вокруг него мутно-бежевый, я никогда раньше этого не замечала.

Так что, думаю, в качестве первого своего чуда я попытаюсь заставить его опять загореться.

5

БЛИКС

Идет следующая неделя после свадьбы, и я уже вернулась домой. Опухоль будит меня до рассвета. Она пульсирует прямо под кожей, как нечто живое, обладающее собственными силами.

«Привет, любимая, — говорит она, — чем сегодня займемся?»

— Дорогая, — отвечаю я ей, — я надеялась, что сегодня утром нам удастся еще немного поспать. Может, ты не будешь сильно возражать, если мы так и сделаем, а попозже поговорим, о чем тебе угодно.

Опухоль обычно не реагирует на увещевания такого рода. Ей ни к чему. Она знает, что я в ее власти. Я подружилась с ней, потому что не верю в то, что болезнь — это битва, не нравится мне такая метафора. В некрологах вечно пишут что-то вроде: «Он пять лет боролся с раком», или того хуже: «Он проиграл битву с раком». Не думаю, что раку нравится такой образ мысли. И как бы там ни было, я всю жизнь по-хорошему обходилась с неприятностями и заметила, что при таком обращении проблемы просто сворачиваются в клубок, как котята, уютно устраиваются у ног и засыпают. Потом смотришь вниз, а они куда-то исчезли. И остается только ласково попрощаться с ними и вернуться к тому, что изначально собиралась делать.

В интересах дружбы я дала своей опухоли имя: Кассандра. Так звали ту, чьим пророчествам никто не верил.

Я переворачиваюсь в постели и слышу, как тихо храпит рядом Хаунди, он совсем седой, и его красивое лицо обращено ко мне. Я лежу в предрассветном полумраке, смотрю, как он вдыхает и выдыхает, и чувствую магию пробуждающегося города. Проходит много времени, и солнце встает по-настоящему, потом проходит еще сколько-то времени, и из-за угла выкатывает автобус, тот, который по расписанию прибывает в 6:43 и на своей обычной сумасшедшей скорости попадает колесом в выбоину, отчего его металлические части, как всегда, жалобно дребезжат. Дрожат оконные стекла. Где-то, я слышу, включается сирена.

Раннее летнее утро в Бруклине. На окна уже наваливается жара. Я закрываю глаза и потягиваюсь. Кассандра, удовлетворенная моим пробуждением, возвращается к тому, чем она занималась до тех пор, пока ей не заблагорассудилось меня разбудить. Иногда она тихая и усталая, как само время, а иногда ведет себя как малолетний гаденыш, которого хлебом не корми, дай помучить что-нибудь живое.

Я кладу на нее руку и пою про себя ей песенку. Считайте меня сумасшедшей, но, назвав ее Кассандрой, я вдобавок начала ее наряжать. В те дни, когда она свирепая и горячая, я представляю ее в каске, а в другие дни — в такие, как, возможно, сегодня — я вижу ее в кружевном платье и приглашаю на чай. Я предлагаю ей вообразить себя с самой изящной и красивой из всех моих фарфоровых чашек, с той, которую я обычно вешаю на крючок над плитой.

— Я тебя не брошу, — обещаю я Кассандре. — Я знаю, ты явилась с какой-то целью, хотя будь я проклята, если понимаю, что это за цель.

На прошлой неделе, когда я вернулась со свадьбы почти сгибаясь пополам от боли, я как следует вознаградила себя за то, что это пережила. И еще отпраздновала встречу с Марни. Я рассказала Хаунди и Лоле, что нашла девушку, встречи с которой ждала всю жизнь, девушку, которую, возможно, знала на протяжении многих предыдущих жизней и которая была моей духовной дочерью. А потом я выкрасила холодильник в ярко-бирюзовый цвет. Я так гордилась тем, что никто из членов семьи не догадался о моей близкой смерти, что сделала это в качестве небольшого поощрения самой себе.

Хаунди — мой дорогой Хаунди, адепт семейных ценностей — считает, что я должна просто взять и рассказать родственникам об опухоли.

— Почему нет? — спрашивает он. — Разве они не заслуживают того, чтобы знать?