Бруклинские ведьмы - Мэдди Доусон

Ха! Члены моей семьи не захотели бы быть со мной ласковыми. Они захотели бы запереть меня в какой-нибудь больнице, где на Кассандру с иглами и ножами напали бы доктора с их особой, снисходительной манерой обращения с пациентами, которые начали бы разговаривать со мной так громко, как будто наличие Кассандры могло повлиять на мой слух.

Нет уж, спасибо. Я сходила к врачу и узнала свой диагноз, который не буду описывать тут медицинскими терминами, слишком много ему чести, к тому же, произнесенные вслух, эти слова заставляют меня чувствовать себя смертельно больной и неизлечимой, меня такое не устраивает. Скажу только вот что: я встала с диагностического стола, оделась, сказала «спасибо», порвала лист бумаги под названием «план лечения», который мне дали, и ушла. Больше я туда не вернусь.

Если Кассандра покинет мое тело — а она может, такое все еще не исключается, — это произойдет по ее собственному решению и будет означать, что наш совместный труд завершен. Умирать я не хочу, но и не боюсь. Я не стану прибегать к химиотерапии или пичкать свое тело ядами. Я не буду страдать. Вместо этого я пила тонизирующие напитки и пела мантры; консультировалась по Сети с шаманом из африканской деревни; зарывала талисманы, сажала семена и занималась йогой в полночь под полной луной. Я практиковала танцы, первичный крик, громкий смех, массаж и иглоукалывание. И рэйки[4].

Несмотря на всё это, Кассандра процветает. И знаете, что это значит? Это значит, что так и должно быть.

Так что я умру. Эта самая естественная в мире вещь. Жизнь конечна. Я нормально к этому отношусь. На самом деле, это просто смена адреса. Это не должно быть ужасно.

Я вздыхаю, пинком отбрасываю простыни, потому что мне вдруг становится жарко, а потом закрываю глаза и настраиваюсь на разговор, который завели на подоконнике голуби. Они все время издают такие звуки, будто вот-вот откроют мне истину.

Через некоторое время я встаю и иду на свою, как выражается Хаунди, долбанутую кухню, чтобы заварить чай. Эти бруклинские кирпичные дома ужасно забавные. В моем — паркетный пол, который, возможно, когда-то был великолепен, но теперь перекосился и идет под уклон к внешней стене. Этот пол приобрел индивидуальность, он весь в щербинках и царапинах, потому что по нему целый век ходили и босиком, и в обуви, заливали его водой и чем похуже, и высокий плиточный потолок, в пожелтевший центр которого вмонтирован яркий флуоресцентный светильник в форме кольца, — я никогда его не включаю, потому что он слишком безжалостный. В его свете все кажется уродливым, и поэтому вместо него я зажигаю расставленные тут и там лампы. Их теплый желтоватый свет придает всему мягкость.

Хаунди говорит, что мы могли бы выровнять пол и, может, поменять центральную лестницу, починить крышу. Он из тех ребят, которые всегда что-то делают, а не сидят и смотрят, как ржавеет металл. В конце концов пришлось сказать ему, чтобы он притормозил со своими начинаниями. Мне хочется просто наслаждаться тем, как солнце пробивается в щели у окон. Я устала от слишком серьезных усилий.

Хаунди не приходится убеждать слишком долго, чтобы он посмотрел на вещи с моей точки зрения, и именно поэтому я допустила его в свою жизнь и в свою постель. Мы не поженились, потому что я наконец-то поняла, что если тебе нужно привлекать в свои личные отношения закон, значит, с этими отношениями что-то не так. И со мной, и с Хаунди такое уже много раз происходило, поэтому мы просто скользим вместе по жизни уже двадцать с чем-то там лет.

Мы познакомились вскоре после смерти его сына, когда Хаунди был в таком ужасном состоянии и так горевал, что даже не мог наловить омаров. Омары просто обходили его ловушки и попадались другим людям, а Хаунди был так измордован жизнью, что даже не пытался что-то с этим поделать, с голоду не умирал, и ладно. Кто-то посоветовал ему прийти ко мне, а я, положив руки ему на сердце, произнесла несколько специальных, обладающих властью слов, призывая силы изобилия, — и омары стали выстраиваться в очередь к его ловушкам.

Как-то вечером он принес мне несколько штук, чтобы продемонстрировать, что мои чары сработали. Мы засиделись допоздна, ели омаров, пили мое домашнее вино, а потом — не знаю даже, как это началось, — обнаружили, что танцуем, а танец, конечно же, наркотик, от которого тянет целоваться, и каким-то образом в ту ночь благодаря Хаунди в мои глаза вернулся смех. Может, я напустила на нас немного любовных чар — есть у меня один приворот, который всегда помогал, если я в этом нуждалась. И вот как мы живем сейчас, два десятилетия спустя: я создаю заклинания, помаленьку колдую и, когда удается, помогаю людям найти любовь, а он дарит мне себя, старого грубоватого бруклинца с колючими щеками и счастливым храпом. И приносит омаров.

По утрам я готовлю ему яйца-пашот и лосося, делаю фруктовые коктейли, богатые антиоксидантами, а в хлебе, которым я пеку, много зерна и проростков. А потом мы сидим солнышке на крыше слушаем, как шевелится под нами город, и чувствуем энергию жизни. Ну, я чувствую. Хаунди сидит рядом со мной, улыбается, как какой-нибудь Будда, хоть я и считаю, что в его теле нет духовных клеток. Может, потому вселенная и послала его мне: мы друг друга уравновешиваем. Вселенной нравится, чтобы все было сбалансировано.

Наверху хлопает дверь, и дом начинает свой день.

С лестницы доносятся голоса:

— Ты взял на кухонном столе свой ланч… и карандаш? Сегодня в школе последний день занятий, поэтому у тебя не будет продленки, так что вернешься домой на автобусе, а потом… ну, будем созваниваться. Хорошо?

— Я буду звонить тебе каждую неделю.

— Нет, каждый день, Сэмми, обещай мне. Каждый день!

Потом раздаются шаги, и по ступеням сбегают две пары ног — сандалии Джессики негромко шлепают по дереву, топают кроссовки Сэмми, и, проходя мимо моей двери, он, как обычно, задевает ее своим самокатом, якобы нечаянно, и Джессика говорит, что она старается отучить Сэмми от этого, но я всегда отвечаю, что, мол, ничего страшного. Это наш ритуал. Сэмми уезжает на весь день и хочет, чтобы я его проводила.

Я вскакиваю, иду к задней двери, распахиваю ее — и вот он стоит в коридоре, чудесный десятилетний мальчик с торчащими желтыми волосами и такой бледной, светлой кожей, что она кажется прозрачной