Соперницы - Ольга Карпович

— Нина, постой, — задыхаясь, бормотал он. — Погоди, Нина, ты все не так поняла.

— Постыдился бы, кобелятина! — на ходу бросила женщина-бульдог. — Вчера весь вечер в баре с этой прошмандовкой Анжеликой околачивался, сегодня, значит, «полежи, Нинуша, отдохни, а я город посмотрю». А сам девку под локоток и в отель?

— Нинок, она журналистка… — увещевал Баренцев. — Я налаживал контакты с прессой…

— Вот тебе пресса, старый паскудник! — И оскорбленная депутатша изо всех сил шваркнула благоверного по пламенеющим щекам сумочкой.

Баренцев воровато оглянулся по сторонам, покосился на Стефанию и зашипел:

— Что ты делаешь, понимаешь, люди же!

Нина, не обращая на него внимания, маршировала к пристани, и политик, отдуваясь и потирая щеки, последовал за нею. Продолжения семейного скандала мы уже не слышали.

Стефания приблизилась к балюстраде, залюбовалась видом. Я переминалась с ноги на ногу рядом. Честно говоря, мне уже порядком надоели все эти древнерусские красоты хотелось поскорее вернуться на корабль и посмотреть, что там делает строптивый сынок моей начальницы. Но Стефания, как видно, никуда не торопилась, стояла, подставив лицо солнцу, и улыбалась.

— Извините, пожалуйста, вы не подскажете, как мне выйти к Алексеевскому монастырю? — спросил чей-то низкий, чуть глуховатый голос.

Я обернулась, Стефания тоже повела своей царственной головой в сторону вопрошавшего.

Перед нами стоял Евгений, тот мужчина из соседней каюты, с которым мы болтали утром. В руках он сжимал туристический проспект, купленный в газетном киоске.

Стефания скользнула равнодушным взглядом по иллюстрированной брошюрке, подняла глаза к лицу собеседника и вдруг резко отшатнулась. На нее прямо-таки страшно стало смотреть — губы в момент обесцветились, больше того, сделались какими-то голубоватыми, задрожали, побелевшие пальцы изо всех сил вцепились в перила. Представляю, что творилось с ее глазами за темными стеклами очков. Так обычно в ужастиках выглядят героини, заставшие в своей уютной спаленке ожившего мертвеца.

— Не говорить по-русски, — едва слышно прошелестела она.

Дядька же так просто не сдавался, все тыкал в свой проспект, повторяя:

— М-м-м… Как же вам объяснить? Вот смотрите, я сейчас покажу. Алексеевский монастырь… — Затем обернулся ко мне: — О, здравствуйте еще раз. Может, вы мне поможете?

Я пожала плечами, у Стефании же, видимо, все-таки сдали нервы, и она, прошептав: «Но! Но!», оттолкнула брошюру рукой и, кажется, задела его ладонь своим массивным серебряным кольцом. Мужчина невольно взглянул на него и вдруг — ровно как и моя начальница минуту назад — сильно побледнел. Солнце, словно опытный театральный осветитель, выпустило из-за рваного белого облака прямой ослепительный луч и высветило каменно застывшую у резного парапета пару. Из сипатого динамика, укрепленного на столбе, захрипев, брызнула какая-то надсадная, рвущая душу мелодия. Они же так и стояли посреди пристани, освещенные солнцем, и смотрели друг на друга во все глаза, совершенно ошалевшие.

И, черт знает почему, мне вспомнился отрывок из прочитанных вчера записей.

…

Край налитого оранжевым июньским огнем солнца тонул в темной водной глади. Легкий речной трамвайчик летел вперед, взбивая острым носом кудрявую пену. Закатное небо опрокинулось в воду и окрасило ее сиренево-розовыми полосами. Из-за деревьев, подернутых первой весенней зеленью, выглядывал освещенный огнями шпиль Московского университета. Недавно освободившаяся из зимнего плена река весело плескалась в тяжелый гранит набережной. С нижней палубы доносились радостные голоса, смех, крики. В застекленных окнах мелькали разноцветные девичьи платья и черно-белые плечистые мужские силуэты.

Шумная стайка вчерашних школьников, сбежавших с собственного выпускного вечера, полчаса назад атаковала катерок, пришвартовавшийся к пристани у Ленинских гор, влетела с гомоном и песнями, яркая, бесшабашная, словно кочующий цыганский табор. Вспугнула катающихся по Москве-реке туристов, разорила корабельный буфет, сметя в одно мгновение все запасы мороженого и шампанского, и чем-то досадила темноволосому парню, бог знает почему в одиночестве прохлаждавшемуся на пароходике в этот летний вечер. Он был высок, гибок, с тонкими, немного резкими чертами лица — идеальными скулами, греческим носом, четко очерченной линией рта. Он поглядел на нашу лихую компанию несколько недоверчиво и, ссутулив плечи, сбежал от радостного шума и суеты вверх по лесенке на открытую палубу и там застыл у перил, и его силуэт слился с оранжево-бордовым закатом.

Выпускники же продолжали гулять внизу. Какими взрослыми и уверенными чувствовали себя в этот вечер мальчишки, впервые нацепившие галстуки… Как хороши были девчонки в воздушных платьях с летящими юбками — белых, розовых, голубых… И я, кажется, совсем сошла с ума от плескавшейся в груди радости, сорвалась вдруг с места, взметнув сиреневым подолом, простучала каблуками по ступенькам и выбежала на верхнюю палубу. Закружилась, метнулась к перилам и, раскинув руки, вдруг запела вполголоса. И, казалось, весь мир был подвластен мне в этот миг, весь мир прислушивался к моему голосу, который то взлетал в вышину, прямо в подернутое закатной дымкой небо, то опускался, весело прыгая по бежавшим внизу мелким волнам.

И молодой красивый парень, стоявший поодаль, в тени, тоже, казалось, замер, обескураженный.

— Non la sospiri la nostra casetta…[1]

Я пела, не видя никого вокруг себя, словно самим небесам, и притихшей водной глади, и горевшему тысячью огней городу, и лету, и счастью. Чувствовала, как легкий ветер скользит по моим опущенным векам, треплет волосы.

Я не заметила, как поднялась вслед за мной она, верная моя подруга, должно быть, встревожившаяся, что меня долго нет, не заметила, как подошла она близко, лишь услышала вдруг зазвучавший совсем рядом ее голос. Она быстро подхватила мелодию и начала подпевать в терцию:

— Che tutta a scosa nel verde ci a spetta?

Я оглянулась, протянула руки, подзывая ее к себе. Она обняла меня за плечи, и наши голоса слились воедино: мой — высокий, немного резкий, и ее — низкий, мягкий, грудной.

Солнце, подмигнув в последний раз, ушло под воду. И ветер пронесся вдруг над рекой, смешав темные и светлые волосы, взметнув пьянящие запахи сумерек. И брызги летели в лицо. И вся жизнь лежала впереди — долгая, захватывающая и, конечно же, счастливая, иначе ведь просто и быть не могло.

— Nido a noi sacro, ignoto almond inter pien d’amore e di mister?

Секунды бежали, а Светлана и Евгений так и не произнесли ни слова, все глаз не могли друг от друга отвести. Должно быть, это и есть тот самый призрак, с которым она боялась столкнуться, оставаясь на теплоходе. Неизвестно, что там произошло когда-то между ней, Евгением и Натальей, но ясно, что встреча с ними для нее мучительна.