Мертвое озеро - Рэйчел Кейн

Такие высказывания раздражают меня по многим причинам. Можно подумать, Интернет – это вымышленный мир, населенный придуманными людьми. И вообще, можно подумать, мы просто обычная семья. И что самое главное, это высказывание вполне в духе мальчишек, юных представителей мужского пола, которые считают безопасность чем-то незыблемым. Женщины, даже девушки в возрасте Ланни так не считают. Родители так не считают. Пожилые люди так не считают. Эти слова свидетельствуют о слепом, великолепном неведении относительно того, каким опасным может быть мир в действительности.

И я испытываю легкую тошноту, когда до меня доходит, что это я помогла ему выработать подобный настрой, потому что я держала его в изоляции, защищала его. Но как я могла поступить иначе? Постоянно держать его в страхе? Это ничему не помогло бы.

– Спасибо за ценное мнение, но я его не спрашивала, – говорю я сыну. – Я делаю это и буду делать.

Сортирую бумаги и раскладываю их по папкам. Я всегда веду записи как в электронном, так и в бумажном виде: по моему опыту, полиции куда удобнее работать с бумагами. Им это кажется доказательством намного более веским, чем данные на экране. И вообще, в случае чего мы, возможно, просто не успеем скачать эти данные.

– С «Сайко патрол» всё, – произношу я, закрывая ящик с папками и запирая его. Ключ кладу в карман. Он прикреплен к брелоку сигнализации и всегда находится при мне. Я не хочу, чтобы Коннор или Ланни заглянули в эти папки. Когда бы то ни было. Сейчас у Ланни есть собственный ноутбук, но я поставила на него программы для строгого родительского контроля. Он не только не выдаст ей результаты поиска, но я получу – и уже получала – уведомления, если она попытается ввести по ключевым словам запрос о своем отце, о совершенных им убийствах или о чем бы то ни было, связанном с этим.

Пока я не рискую приобрести компьютер для Коннора, но просьбы дать ему доступ в Интернет становятся все более настойчивыми, и это пугает.

Ланни распахивает дверь своей комнаты и пробегает мимо кабинета по коридору, по пути буквально отшвыривая Коннора с дороги. Она все еще одета в «готские» штаны и футболку с «Рэмоунз», черные волосы развеваются за спиной. Я предположила, что она направляется на кухню, за своей обычной послеобеденной закуской, состоящей из рисовых пирожных и энергетического напитка. Коннор смотрит ей вслед. Он, похоже, не удивлен, просто смирился с происходящим.

– Подумать только, в мире полным-полно сестер, и именно моя вздумала одеваться, как персонаж из «Кошмара перед Рождеством», – вздыхает он. – Знаешь, она пытается выглядеть не такой симпатичной, как на самом деле.

Это неожиданное наблюдение для мальчика в его возрасте. Я моргаю, и до меня доходит, что, несмотря на мешковатые штаны, всклокоченные волосы и трупный макияж, Ланни действительно симпатична. Она уже перерастает подростковую неуклюжесть, вытягивается в рост, и намеки на женственные изгибы уже обрисовались на ее теле. Будучи матерью, я всегда считала ее красавицей, но теперь другие тоже увидят эту красоту. Эксцентричный стиль помогает ей держать людей на расстоянии и заставляет их судить о ней по совершенно иным стандартам.

Это умный ход – но думать об этом горько.

Коннор поворачивается и направляется к своей комнате.

– Подожди, Коннор! Ты включил сигнализацию заново?

– Конечно, – отзывается сын, не останавливаясь. Дверь за собой он закрывает решительно, но не резко.

Ланни возвращается с кухни с рисовыми пирожными и энергетиком и усаживается в маленькое кресло в углу моего кабинета. Отставив банку с напитком, шутливо салютует мне.

– Все присутствуют, везде порядок, мистер старший сержант, – произносит она. Потом сползает на сиденье, согнувшись так, как человек старше двадцати пяти лет и не сможет согнуться. – Я тут подумала – мне нужно найти работу.

– Нет.

– Я смогу помочь нам деньгами.

– Нет. Твоя работа – ходить в школу. – Я прикусываю губу, чтобы не начать жаловаться на то, что когда-то моя дочь любила школу. Лили Ройял любила школу. Она ходила в драмкружок и в клуб программистов. Но Ланни не может выделяться. Не может иметь интересы, которые чем-то отличают ее от других. Не может обзавестись подругами, которым она может проболтаться о чем-либо, хотя бы относительно близким к правде. Неудивительно, что школа из-за этого стала для нее адом.

– Та девочка, с которой ты подралась, – начинаю я. – Ты понимаешь, что это недопустимо? Что тебе нельзя встревать в подобные ситуации?

– Я и не встревала. Она сама начала. Ты что, хочешь, чтобы я поддалась? Позволила избить меня? Я думала, ты настаиваешь на самозащите!

– Я хочу, чтобы ты уклонялась от подобного.

– Ну конечно. Ты только и делаешь, что уклоняешься… Ах да, прости, я хотела сказать – убегаешь.

Ничто не обжигает так сильно, как презрение со стороны подростка. Оно жалит так жестоко, что перехватывает дыхание, и боль от ожога остается надолго. Я пытаюсь не показать Ланни, как сильно меня это задело, однако не настолько уверена в своей выдержке, чтобы сказать хоть слово. Я беру чашку и направляюсь на кухню, чтобы позволить текущей воде смыть осадок. Ланни следует за мной, но не для того, чтобы вновь уязвить меня. По тому, как она плетется позади, я вижу, что она сожалеет о сказанном и не знает, как взять эти слова обратно. Не знает даже, хочет ли она взять их обратно…

Когда я ставлю чашку и блюдце в раковину, дочь произносит:

– Я думаю о том, чтобы пойти на пробежку.

– Только не в одиночку, – машинально откликаюсь я, а потом осознаю́, что она именно на это и рассчитывала: извинение без извинения. Даже позволить им ездить на школьном автобусе было тяжкой жертвой с моей стороны, но выпустить ее одну на пробежку вокруг озера? Нет. – Мы пойдем вместе. Я сейчас переоденусь.

Надеваю легинсы, спортивный лифчик и свободную футболку, плотные носки и хорошие кроссовки. Когда я выхожу из комнаты, Ланни уже нетерпеливо потягивается. Сверху на ней только красный спортивный лифчик, а снизу – черные легинсы с леопардовыми полосами по бокам. Я смотрю на нее до тех пор, пока дочь со вздохом не хватает футболку и не натягивает ее.

– Никто теперь не бегает в футболках, – ворчит она.

Я отвечаю:

– Я собираюсь потребовать обратно свою футболку с «Рэмоунз». Это классика. И зуб даю, ты не сможешь назвать ни одной их песни.

– «I Wanna Be Sedated» [10], – немедленно отзывается Ланни.

Я молчу. В тот первый год после Происшествия Лили пришлось буквально жить на успокоительных таблетках. Она по многу дней не могла уснуть, а когда наконец забывалась неспокойным сном, то просыпалась с криком, звала мать. Мать, которая находилась в тюрьме.

– Если только ты не предпочтешь «We’re a Happy Family» [11].