Когда погаснет лампада - Цви Прейгерзон

Вениамин удивленно наблюдает за тем, как распаляется старый Фейгин по мере рассказа. Стоит ли так волноваться из-за изюмного вина?

Итак, берешь размельченный и немытый изюм, закладываешь его в бочонок и заливаешь первую порцию воды из расчета два с половиной стакана на фунт. Ставишь бочку в теплое место, лучше всего возле печки, пусть бродит. Через три дня вынимаешь изюм, отжимаешь, перекладываешь в другой бочонок и добавляешь еще полстакана на фунт. После второго брожения снова отжимаешь, на этот раз особенно тщательно, и выбрасываешь получившуюся массу. Но если ты думаешь, что на этом все закончено, то сильно ошибаешься. Нужно еще процедить! Это нелегкая задача, если ты хочешь получить вино действительно высокой очистки. Как происходит процеживание? Берешь кусок чистого полотна, расстилаешь его над пустой бочкой и заливаешь первую порцию вина. Сначала, пока еще не забиты промежутки между волокнами ткани, жидкость получается мутной. А потому нужно продолжать процеживание до тех пор, пока вино не станет прозрачным…

Странное дело: чем скучнее рассказ об изюмном вине, тем больше воодушевляется рассказчик.

— Ефим Айзекович! — снова прерывает его Вениамин. — Но почему, во имя Всевышнего, по какой такой причине вы оставили столь уважаемую профессию резника и занялись изюмным вином?

Старик качает головой. Всему причиной заместитель фининспектора. Дело было в двадцать третьем году. В один прекрасный день, незадолго до Песаха, когда солнце сияло в небесах, по горло занятое просушкой грязных улиц и подготовкой мира к весне, в доме Фейгина отворилась дверь и вошел заместитель фининспектора Сидоров. Под мышкой Сидоров держал папку.

— Фейгин! — сказал он, усевшись на стул. — Я слышал, что есть у тебя хорошее пасхальное вино собственного изготовления. Принеси-ка его, чтобы я понял, о чем речь.

Что делает Хаим-Яков, услышав такие слова? Ясно, что прежде всего смотрит он на папку под мышкой у Сидорова, смотрит и сомневается. Известно ведь, что в этой папке подшиты протоколы, заявления, кляузы, налоговые декларации, инструкции и прочие тяготы на головы народа Израиля. Известно также, что стоит только Сидорову открыть свою папку и написать протокол о незаконном изготовлении вина, как тут же грянет конфискация имущества вдобавок к трем годам тюремного заключения.

— Ну, что же ты, Фейгин? — говорит Сидоров и откладывает папку в сторону. — Чего ты боишься? Неужто не угостишь меня своим знаменитым красненьким?

И тут Хаим-Яков отбрасывает свои сомнения и, как святым духом зачарованный, ставит на стол бутылку кошерного вина и подобающую к нему закуску. А что делает необрезанный? А необрезанный выпивает первый стакан, причмокивает и исполняется восхищения. Потому что виноградное вино и водка не были тогда распространены в Гадяче. Пили тогда в Гадяче самогон, а вкус самогона так же далек от вкуса хорошего вина, как запад далек от востока. Удивительно ли, что так понравился Сидорову его первый выпитый стакан?

— И сколько же стоит бутылка такого вина?

— Шестьдесят копеек.

— Если так, — говорит Сидоров, — то ты просто дурак. За бутылку такого вина нужно брать не меньше рубля!

И он вытаскивает из кошелька три красненькие бумажки и покупает, чтоб мне с места не сойти, пятьдесят бутылок вина! Ведь фининспектору положена скидка…

И с того самого дня начала разворачиваться новая винная история. Испили твари земные изюмного вина и увидели, что хорошо оно. Все — от самых уважаемых гадячских гоев до ценящих хорошую выпивку гадячских евреев — все повадились ходить к Хаиму-Якову и в один голос требовать: а подай-ка нам изюмного вина, причем по рублю за бутылку! И было это во времена нэпа…

— Во времена нэпа… — задумчиво повторяет старый Фейгин, оглаживая свою каштановую бороду. — Жизнь тогда вроде бы вернулась в прежнее русло. Те же лавки и те же евреи в лавках, тот же рынок и те же люди, суетящиеся в поисках заработка и удачи в делах. А удача, Вениамин, дама непостоянная, легкомысленная: к этому повернется лицом, а к тому — спиною. К одному липнет, как зараза, а от другого убегает, отворачивается, да еще и язык показывает! Мне вот тогда повезло с этим вином. Не было в Гадяче свадьбы или какого другого праздника, чтобы не ставили на стол бутылку моего изюмного. Спрос все нарастал, покупали по-всякому: кто бутылку, кто ведро, а кто и целый бочонок! И если учесть, что расходовал я по тридцати копеек на бутылку, а продавал по рублю, то ты сам можешь рассчитать, какая это была прибыль. Золотое дно!

Хаим-Яков наклоняется поближе к Вениамину и шепчет, будто кто-то здесь может их подслушать. В те дни он зарабатывал по три тысячи рублей в месяц, вот чтоб ему с места не сойти!

Чтобы не упустить удачу, ему пришлось озаботиться соответствующей организацией производства. Все семейство Фейгиных, засучив рукава, приступило к работе. В кухне выстроились батареи бочонков — десятками, один на другом. Работали днем и ночью: один мельчит изюм, другой отмеривает воду, тот отжимает, этот процеживает. Главное, как ты помнишь, процеживание. Эта процедура замедляла процесс производства больше всего.

— И ты еще спрашиваешь, Вениамин, почему я перестал быть резником… — говорит Хаим-Яков, и в бороде его мелькает едва заметная смущенная усмешка. — Дважды ты задавал мне этот вопрос. Но сам подумай: оставалось ли у меня время на работу резника? Что тогда случилось бы с вином? Не мог же я навалить всю тяжесть виноделия на Песю и детей — они были тогда еще совсем маленькими. А кроме того, между нами, еврейское население Гадяча к тому времени уже начало таять. Задули в нашем изгнании новые ветры; семьи одна за другой переселялись в большие города — кто-то получал работу, кто-то поступал в университет или академию. Как будто эпидемия отъездов поразила еврейские местечки. Люди увязывали пожитки и уезжали в столицы. Вот я и прикинул, что к чему. Гиблое дело! Когда община в силе, тогда и резник уважаемый человек. А если община растаяла? И потом — ну кто такой резник с точки зрения советской власти? Слуга религиозного культа, лишенец, отверженный в своей стране. Дети такого человека не могут поступить в институт, да и на государственную службу их не возьмут. А коли так, то что с ними будет?

«Песя, — сказал я тогда жене, — придется мне распрощаться с должностью резника».

И что, ты думаешь, ответила мне Песя?

«Нет! — ответила мне эта женщина. — Твой отец, реб Айзек Фейгин, и твой дед, реб Цви-Гирш Фейгин, вечная память праведникам, всю свою жизнь были резниками. А потому нет у тебя права оставить эту профессию!»

«Коли так, Песеле, — говорю я, — что тогда будет с вином?»

«А ничего не будет, — отвечает она. — Будем делать его меньше, мир от этого не перевернется».

Так сказала Песя своему мужу Хаиму-Якову, голосом тихим и спокойным, по своему всегдашнему обыкновению. Уж кто-кто, а Песя никогда не повышает голоса. Никто не скажет, что его Песя криклива или драчлива, на манер многих дочерей Израиля, которые, бывает, так на тебя напустятся, что даже свет становится немил. Только вот что? Только вот есть у Песи один недостаток: упряма, как черт. Уж если взбрело ей что в голову, то не сдвинешь ее с этой мысли ни на шаг. Хоть с утра до ночи уговаривай — ничего не помогает. Стоит на своем: не будет такого, чтобы Хаим-Яков забросил ремесло резника, наследие отцов, чтобы предпочел ему виноделие!