Касторп - Павел Хюлле

Извозчик остановился у боковых ворот казармы. Эскадрон, возвращаясь с учений, нестройными рядами пересекал мостовую, в то время как госпожа Хильдегарда Вибе по другой стороне перекрестка и трамвайных путей входила в парадное дома номер один по Каштановой улице. Ганс Касторп, разумеется, не мог ее заметить, благодаря чему воспоминание о ботаническом саде, прудике, корабликах и дедушке Томасе, который заменял ему — не очень, впрочем, долго — рано умерших родителей, продлилось еще минуту. Только теперь Касторп осознал, что сенатору не нравились игры у пруда. Вероятно, будь водоем расположен в более посещаемом месте, дед бы не уступал внуку, объясняя это тем, что не всякое занятие подобает члену их семьи. Однако до такой крайности дело ни разу не доходило, и, когда они уже садились в экипаж, сенатор Томас, вынимая батистовый платок, ограничивался единственной фразой: «Ты опять испачкал колени». Когда пролетка как раз въезжала в Каштановую, Касторп вспомнил душистый запах жимолости, в жаркие летние дни витавший над прудом гамбургского ботанического сада. Словно специально для контраста сейчас над всем Вжещем висел густой дым, поднимавшийся из близлежащих садов и огородов, где в преддверии первых заморозков жгли сухие листья и бурьян. Расплачиваясь с извозчиком, наш герой подумал, что осень, которую он впервые в жизни проведет не на освещенной фонарями оживленной Эспланаде или близ не менее шикарной Гарвестехудской дороги, наверняка будет меланхолической и печальной.

— Какое ужасное недоразумение, — уже на лестнице услышал он хрипловатый голос госпожи Хильдегарды Вибе. — Конечно же, ваш багаж, господин Касторп, доставили рано утром, только моя девка, кашубская дуреха, не связала этого с вами, я уж ей, не говоря худого слова, задала перцу, но, вижу, вид у вас тем не менее отдохнувший, довольный, да, в ваши годы, господин Касторп, не говоря худого слова, только и наслаждаться жизнью, ну как, хорошо погуляли? Воздух у нас чистый, здоровый, с примесью йода, ну и не обложен климатическим налогом, — громко рассмеялась она. — Налог платят только те, кто приезжает в Сопот, и только в сезон, прошу вас, прошу, — она вела его по длинному коридору вдоль стоящих у стены тяжелых шкафов, пахнущих нафталином. — Вот ваше гнездышко, прелестное, согласитесь. — Пропустив Касторпа вперед, она вошла следом за ним в комнату. — Таз, кувшин, полотенце тут, за ширмой, ванной можете пользоваться каждый день за дополнительную плату, по субботам бесплатно, ватерклозет в конце коридора рядом с комнатой прислуги, под кроватью на всякий случай есть ночной горшок, вы уж простите, господин Касторп, все это вам должна была рассказать моя девка, а теперь вот приходится мне, чтоб она не запоздала с обедом, уж я ей задала перцу, печи мы начинаем топить с наступлением холодов, но осень нынче очень теплая, согласитесь, так что, по крайней мере пока, одной заботой меньше, что касается белья, господин Касторп, постельное белье мы меняем один раз в месяц, а что на стирку, извольте раз в неделю оставлять в корзине, вон она стоит, специально для вас, прачка очень добросовестная, хоть, не говоря худого слова, и полька, зато дешевле, чем та, что на углу, Боттхерша, она, вообразите, пьет…

Однако Гансу Касторпу ничего из услышанного от госпожи Хильдегарды Вибе воображать не хотелось, и уж тем более физиономию вечно пьяной прачки с угла Каштановой и Березовой; с этого момента все речи вдовы он пропускал мимо ушей, а сам — вежливо кивая — без стеснения открыл чемодан и принялся извлекать из него свои вещи: сперва несколько внушительных томов, среди которых светлела серо-бежевым переплетом «Техника судостроения», деревянный ящичек, содержащий изрядный запас его любимых сигар «Мария Манчини», туалетный набор в японском лакированном футляре, резиновую мисочку для мытья лица, пригодную также для бритья, целую стопку нижних рубашек, которые фрейлейн Шаллейн украсила перед его отъездом изящными монограммами; за этим последовали плед, четыре пары обуви, две пижамы, шлафрок, домашняя тужурка, двенадцать сорочек, до хруста накрахмаленных и отглаженных той же Шаллейн, костюмы — летний и зимний, две пары спортивных брюк вкупе со специальными теннисными рубашками, отдельно упакованные воротнички, манжеты, запонки, галстуки, носки, кальсоны, носовые платки и, наконец, письменные принадлежности, в том числе свое любимое вечное перо марки «Пеликан». Все это Касторп затем разложил на небольшой этажерке, в ящиках орехового комода, на доске секретера и в шкафу с зеркалом на внутренней стороне единственной дверцы и едва заметил, как госпожа Хильдегарда Вибе закончила свой монолог фразой: «Боже мой, не говоря худого слова, я вас, кажется, утомила» — и вышла из комнаты, сообщив, что обед будет подан в столовой через три четверти часа. Когда все уже было разложено, Ганс Касторп тщательно вымыл лицо и руки, переменил рубашку и только теперь внимательно оглядел комнату.

На узорчатых обоях в берлинском стиле висело несколько гравюр и литографий. На всех без исключения был в довольно унылых тонах изображен старый Гданьск. Железная кровать могла бы послужить украшением захолустного постоялого двора — как и потертый, хотя вычищенный ковер, на котором оставили неизгладимый след пробки от шампанского, пепел от сигар и дамские каблучки. Небольшого размера круглый стол вместе со шкафом, комодом, кушеткой, секретером, этажеркой, ночным столиком и стульями составляли гарнитур, по-видимому, местного производства. Безыскусная форма мебели в сочетании с полуматовой фанеровкой производила приятное впечатление. То же самое можно было сказать о люстре над столом и двух лампах для чтения — одна стояла на секретере, вторая на ночном столике. Благодаря сильным лампочкам свет от них был достаточно ярким, в чем Касторп убедился, затянув плюшевую портьеру на окне и затем нажав кнопки эбонитовых выключателей. Однако самой приятной неожиданностью оказался вид из окна. Комната выходила не на Каштановую улицу: большой выступающий эркер был обращен в сторону садов и полей, тянувшихся до самого горизонта, окаймленного плавной линией холмов. А поскольку дом стоял под углом к Оливскому тракту, ни одно из кирпичных казарменных строений не портило этот почти сельский пейзаж, пересеченный — как уже было сказано — трамвайными путями. Ганс Касторп закурил сигару и, вглядываясь в серовато-медные кучевые облака, плывущие откуда-то с залива к холмам, подумал, что ему повезло, если не считать хозяйки, вызвавшей у него — буквально с первой фразы — чувство, которое англичане в подобных случаях называют отвращением. «Возможно ли, — раздумывал он, — чтобы жена офицера была настолько примитивной? И эти ее постоянные „не говоря худого слова“!» Хотя Касторп в своей предыдущей жизни был далек от армейской среды, он понимал, что в гусарском полку, где почти у каждого офицера перед фамилией красуется приставка «фон», такая особа не могла вызывать симпатию. К счастью, он не собирался — да и не видел в том нужды — разгадывать секреты уже покойного обер-лейтенанта Вибе, и смущала его в данный момент лишь перспектива близящегося обеда в обществе вдовы.

Госпожа Хильдегарда приняла его в столовой совершенно преобразившаяся. Во-первых, сильное впечатление производил ее наряд: к обеду она переоделась в черное платье из тафты, перевязанное серебристой лентой. Волосы, раньше собранные в банальный пучок, теперь свободно падали на плечи. От внимания Касторпа не ускользнуло и то, что их светлый оттенок резко контрастировал с темным платьем. Во-вторых — что показалось ему куда более странным, — вдова обер-лейтенанта императорского гусарского полка за предшествовавшие обеду три четверти часа изменила не только свой облик, но и манеру поведения. Увидев в столовой, как она коротко и деловито отдает распоряжения, в основном жестами, он поверить не мог, что это та самая особа, которая только что извергала потоки ненужных фраз. При всем при том во время обеда явственно ощущалось некое напряжение между хозяйкой и прислугой. По совершенно непонятным Касторпу причинам верховодила скорее девушка, нежели госпожа Вибе. Похоже было, хозяйка боялась чем-либо задеть прислугу. Приносимые из кухни кастрюли та ставила на подсобный столик с громким стуком, а жаркое из телятины и брюссельскую капусту выкладывала на блюда едва ли не с вызовом. В такие минуты госпожа Хильдегарда Вибе опускала глаза в тарелку и лишь по окончании критического момента устремляла взор прямо на Касторпа, будто извиняясь за свое смущение или надеясь обрести в нем тайного союзника. Однако молодой человек, ничем не выдавая своего интереса к происходящему, оставался нечувствительным к этим уловкам. Лишь к концу второго блюда неестественную, что ни говори, тишину прервала раздумчивая фраза хозяйки: