Граница. Таежный роман. Карты - Дмитрий Алейников

— Да, должно быть, — согласился железнодорожник. — А с ними разговор короткий. Проигрался — молчи. Может, доедешь до места. А если начнешь выступать, тут тебе и конец. За руки, за ноги, с поезда в тайгу: ори, зови волков!

— Страсти такие рассказываете, — поежилась Галя. — У нас что, нет милиции?

— Да все куплено, — поморщился от бабьей глупости умудренный опытом железнодорожник и тотчас с опаской обернулся в направлении «газика».

Галя не заметила его смятения.

— А проводники, другие пассажиры? — спросила она.

— Проводники-то — главные наводчики, — продолжал рассказчик, понизив голос. — А остальные молчат в тряпочку, чтоб не гулять потом вдоль холодных рельсов. Да-а, зверье, право слово, зверье, — добавил он после паузы, то ли высказывая наболевшее, то ли пытаясь поддержать затухающий разговор. — Некоторых так изуродуют, что только в закрытых гробах и хоронить…

Железнодорожник продолжал говорить, но Галина уже не слушала его, поглощенная своими мыслями. Они унесли ее далеко, за тридевять земель от этой таежной станции, за много лет до сегодняшнего дня.

— …глаз выбит, рот разорван от уха до уха…

— …с двенадцатого этажа об асфальт, что там может остаться? И зачем строят эти высотки?

— …изуродован так, что придется в закрытом гробу хоронить…

Память Галины ухватилась за эту фразу и выдернула из своих глубин полную незнакомых людей квартиру, в которой они с отцом и мамой когда-то жили, осенний день, не хмурый, как принято у романистов, а очень даже солнечный, из-за чего черные и серые тона в одежде гостей, черные крепы, перчатки и вуалетки выглядели особенно неуместно в ярких лучах румяного солнца. Люди в темном, молчаливые, сосредоточенные и равнодушные ко всему вокруг, стояли мелкими кучками и что-то бубнили каждый в своем узком кругу.

Гале было тогда пятнадцать. Она только что вернулась из школы, счастливая и гордая — ее приняли в комсомол! Половину дороги до дома она прошла быстрым шагом, не остановившись даже взглянуть на новую афишу, вывешенную на фасаде кинотеатра «Ударник». Ну, может, краем глаза успела заметить разбросанные по огромному полотну пальмовые листья и написанное белым слово «Джунгли», выведенное так, словно тигр пытался когтями сорвать афишу и оставил на ней размашистые рубцы.

Вторую половину дороги, когда никто из одноклассников уже не шел с ней по пути и не мог видеть, как, совсем по-детски закидывая ноги в невиданного фасона румынских сандалиях, побежала она, чтобы донести еще горячую, не остывшую в омуте буден радость до дома, до мамы, Галина преодолела бегом.

Запыхавшаяся, с растрепанной косой, она взбежала на третий этаж и остановилась, недоуменно глядя на открытые двери квартиры, на мужчин, куривших на лестничной клетке, на женщин, переговаривающихся шепотом через порог. Женщины смерили девочку подозрительным взглядом и, не проявив более интереса, вернулись к своим разговорам.

Галя переступила порог своей квартиры. И тут— люди, люди, люди. Словно она с разбегу окунулась в странный сон, слишком непонятный, чтобы выглядеть кошмаром, слишком мрачный, чтобы показаться забавным. Их квартиру наполняли незнакомцы, не обращающие на Галю, прожившую здесь без малого десять лет, ни малейшего внимания, и она могла двигаться среди них, оставаясь словно незамеченной, словно скользя сквозь них, как бывает только в снах.

И ничего удивительного, что девочка в школьной форме — черное с коричневым — затерялась на этом непонятном маскараде, растворилась среди его участников. Ничего удивительного, если не считать того, что на столе в маленькой комнате лежали Галины, а не чьи-то там учебники, в стенном шкафу висело не чье-нибудь, а Галино зимнее пальто, и с фотографии в большой комнате улыбалась Галя, а не кто-нибудь из этих странных гостей.

Галя бродила по квартире, пытаясь найти маму или хотя бы одно знакомое лицо, но не находила. Что-то мешало ей позвать ее. Непонятное, необъяснимое чувство… Может, она и впрямь спит?

Галя шла мимо чужих лиц, переходя из комнаты в комнату, везде натыкаясь на чьи-то спины, слушая обрывки чужих разговоров, от недосказанности которых пробирала дрожь, и становилось страшно от одной мысли, что придется выслушать и понять их смысл до конца.

— …только в закрытом гробу…

— …страшная смерть, врагу не пожелаешь…

— …вот тебе и красивая жизнь, Гагры…

— А когда привезут? Какой смысл поднимать сюда, если сразу придется выносить обратно?

— …закрытый гроб. Не простишься по-человечески…

Галину начало познабливать. Она ничего не понимала. Страх медленно наполнял ее изнутри, как дым наполняет бутылку, в которую брошен окурок, поднимаясь со дна, окутывая стенки, сгущаясь. Она искала маму и не находила. Она искала кого-нибудь, кого можно было бы спросить о том, что означает это жутковатое действо, о чем говорят окружающие ее люди. Но ни одно лицо не вызывало у нее доверия, ни одно не казалось ей достойным того, чтобы помочь. Женщины в возрасте, прячущие под мелкой сеткой то ли свою скорбь, то ли припудренные морщины вокруг глаз. Мужчины, одетые в строгие костюмы с отутюженными брюками, гладко выбритые, лощеные. Галя заглядывала в лица, как заглядывают в лица античных статуй, выставленных на галерее: без особого интереса и без надежды на взаимность.

— Ты Галя? — вскинуло вдруг брови одно из античных лиц.

— Галя.

И тотчас вокруг нее образовался круг. И все заговорили негромко, чуть наклоняясь к ней, то ли чтобы быть услышанными, то ли следуя какому-то ритуалу.

Ее почему-то жалели, но почему? Из многоголосого шепота нельзя было выделить ни одной связной фразы. Голоса черных людей слились, напоминая шипение клубка змей.

Галя вдруг испугалась. Она неожиданно вспомнила прочитанный недавно рассказ Гоголя о киевском студенте, попавшем в лапы к нечистой силе. Наверное, так чувствовал он себя, стоя в окружении чертей и вурдалаков посреди оскверненной церкви. Галя почувствовала, что сейчас закричит или потеряет сознание. Но комсомолке падать в обморок не пристало, и она уже набрала в грудь воздуха, чтобы закричать и разорвать образовавшееся вокруг нее кольцо, разогнать этих черных шептунов, незнакомых ей, но знающих ее в лицо и по имени… И тут увидела маму.

Мама, тоже в черном, вся сгорбленная, входила в квартиру, повиснув на руке своего двоюродного брата, дяди Жени.

Галя с облегчением и радостью бросилась было к ней навстречу, но осеклась, увидев скривленный рот, дрожащие губы и черную вуалетку, скрывающую большие мамины глаза, казавшиеся отчего-то еще больше и еще темнее под этой мелкой вязью из черных шелковых ниточек.

И со всех сторон зашуршало, зашелестело, как в осенние теплые дни шуршит под ногами в Измайловском парке:

— …привезли…

— …уже поднимают…

— …в закрытом гробу…

— …Господи, Господи…

* * *