Дневник Евы Хейман - Агнес Жолт

Сегодня забрали папу. За ним пришли ночью, квартиру его опечатали. Я уже несколько дней знаю, что в школе на улице Кёрёш собраны сотни людей, но до сих пор там находились только богатые, а мой папа – вовсе не богатый, богатая только бабушка Луйза, но теперь и она не богатая, потому что у нее отняли кинотеатр, в лавках опущены ставни на витринах. Арийцы проводят там инвентаризацию, а евреям, хотя и надо вносить арендную плату, но не бабушке Луйзе, а куда-то в другое место. Бабушка же по-прежнему должна платить налоги! О том, что папа находится на улице Кёрёш, я узнала от тети Лили, папиной сестры. Тетя Лили была просто в панике, бабушка Луйза послала ее к нам: она слышала, что папе можно передавать еду, и они хотят, чтобы еду носила я, потому что, если принесет взрослый, полицейские его не пустят внутрь, или сделают как-нибудь так, будто случайно опрокинули посуду, и тогда заключенный пускай хоть от голода умирает! Бабушка Рац начала было кричать, что не разрешит мне туда ходить, ведь если меня увидят на улице, то вспомнят, что дядя Бела – мой отчим, и тогда его тоже заберут. Но Аги сказала, я обязательно должна пойти: по крайней мере, я тогда повидаюсь с папой, да и он наверняка будет рад, если обед ему принесу я, а не кто-то другой. Мы договорились, что если на улице кто-нибудь спросит меня про Аги и дядю Белу, я скажу, что они в Пеште, – они все равно на улицу еще не выходили, и только близкие друзья знают, что они здесь, в Вараде. К двенадцати часам обед был готов: картофельный суп, котлеты с гарниром из тыквы и печенье линцер, – все это я понесла на улицу Кёрёш. По дороге меня многие останавливали, спрашивали, не дедушка ли арестован, не ему ли я несу обед. Я говорила: нет, папе несу. Но сердце у меня при этом сжималось: когда меня спрашивали, я понимала, что точно так же могут арестовать дедушку, и тогда я просто не представляю, что с нами будет и что я буду делать с бабушкой Рац и с Аги.

Еще с моста я увидела, какая толпа собралась перед школой. А когда подошла, увидела, что почти всех тут я знаю. И, видимо, права была бабушка Луйза: лучше, чтобы передачу приносил ребенок. Перед школой стояло очень много мальчиков и девочек, все с судками в руках. Пока я ждала своей очереди, я узнала, что папа – заложник. Увидела я там и тетю Аги Фридлендер, и постаралась как-нибудь протолкаться к ней. Она тоже принесла обед дяде, его из подвала ратуши перевели сюда, в школу. Этому я обрадовалась, потому что школа все-таки лучше, чем подвал. Пока мы стояли, тетя Аги объяснила мне: заложник – это значит, что человека как бы держат в залоге. В общем, мой папа сейчас в залоге, только я не понимаю, как может человек быть залогом? Наконец меня пропустили к папе; большинство заложников сидело во дворе, прямо на земле. Больные же лежали в классах, на голом полу. Папа сказал, все не так уж и ужасно, только скучно и неудобно, некуда сесть, и у него нет охоты разговаривать с остальными, так что он целый день ходит по школьному двору туда-сюда. Когда я уходила, мне вспомнилось: когда я училась в начальной школе, то мы, дети, были внутри, а родители ждали за воротами, чтобы отвести нас домой. А теперь внутри – взрослые, даже пожилые люди, а мы, дети – снаружи. Да, видно, мир перевернулся вверх ногами!

Только сейчас, Дневничок, я узнала, что 15 апреля Маришка должна будет уйти от нас. Евреи не могут держать в доме христианскую прислугу. Мне ужасно жаль, что Маришка уходит. Она так добра ко мне, особенно когда у бабушки случается приступ. Конечно, теперь нам придется много работать; беда только в том, что бабушка, хоть и трудится целый день, но все время делает одно и то же. Например, эээ пятнадцать раз в день протирает каменный пол на террасе, или три раза моет одно и то же окно, а в то же время вытереть пыль в столовой ей и в голову не приходит. На Аги рассчитывать не приходится, она едва на ногах стоит, а если чувствует себя хорошо, то оказывается ужасно неловкой. Аги, можно сказать, совершенно не приспособлена к домашнему хозяйству. Дядя Бела говорит, она умеет экономить деньги, а это уже кое-что. Я вот – все делаю как надо. Ты, Дневничок, знаешь, я очень люблю работать руками. Я согласилась бы хоть десять лет заниматься домашним хозяйством, только бы не надо было уходить из этой квартиры, и еще бабушка выздоровела бы, и не забрали бы у нас дядю Белу и дедушку! Для тринадцатилетней девочки уже большое горе, что забрали папу и велосипед. Я еще не написала, Дневничок, что было, когда пришли за папой. Его увели рано утром, квартиру опечатали, а Юнона, папина такса, как-то ухитрилась остаться в квартире. Бедная собака так выла, что соседи чуть с ума не сошли, а сделать ничего не могли, потому что квартира опечатана, открыть ее никто не может, кроме полицейских. Тетя Лили, папина сестра, написала заявление насчет собаки, пошла с ним в полицию, так что сегодня квартиру открыли наконец на минутку, – и, чудо из чудес, Юнона еще была жива. Скорее всего, она как-то сумела добраться до сала, которое лежало в кладовке, мы этого не знаем, потому что войти в квартиру имели право только полицейские, они и выпустили собаку. Юнона теперь живет у бабушки Луйзы, но стала такая грустная, что почти ничего не ест. Насколько же собака преданное существо, куда более преданное, чем многие люди, говорит Аги.

Нет у меня сейчас настроения, милый мой Дневничок, что-то писать, столько ужасного происходит вокруг; сегодня, например, увезли дядю Шандора и других политических заключенных. Куда, никто не знает. Тетя Аги пришла к нам вся в слезах и сказала: «Вот, Ева, больше мы не встретимся с тобой на улице Кёрёш, некому больше носить еду, увезли ночью политических». Дядя Бела попробовал утешать тетю Аги, дескать, у политических, хотя ничего хорошего их не ждет, все-таки больше шансов остаться в живых, чем если бы они были просто евреями, потому что есть ведь и политические заключенные арийцы, а с ними не посмеют обойтись так, как с евреями. Интересно: дядя Бела мне объяснил, что социалисты и коммунисты – это не только евреи, есть и очень много арийцев. Все-таки это очень хорошо, теперь я по крайней мере знаю, что Аги всех арийцев поголовно ругает только от отчаяния, ведь вот Юсти – тоже арийка, и Маришка арийка. И я еще чуть не пропустила дядю Золтана Надани. Золтан Надани – очень хороший человек в комитатской управе, он – главный архивист комитата Бихар[25]. Но Аги говорит, у дяди Золтана главное не то, что он архивист, а то, что он пишет замечательные стихи. Я их тоже читала, потому что одна его книга долго лежала на ночном столике у Аги, стихи сплошь про любовь, и я, когда читаю стихи, всегда думаю про Пишту Вадаша. Еще я забыла написать, милый мой Дневничок, что арийцам теперь нельзя ходить к евреям. Но дядя Золтан Надани каждый вечер приходит к Аги и дяде Беле. Беда только в том, что он не может добыть для нас фальшивые документы, хотя он и главный архивист. В архиве, к сожалению, можно было бы найти только фальшивых прабабушку и прадедушку, а дядя Беле нужен еще и фальшивый военный билет, фальшивая прописка и не знаю даже, какие еще бумаги, а в архиве у дяди Золтана такого нет. И вообще дядя Золтан сейчас – грустный-грустный, будто он еврей, хотя уж он-то – настоящий ариец!