Дневник Евы Хейман - Агнес Жолт

Маришка ушла от нас, но каждый вечер, когда становится темно, она прокрадывается к нам, так же, как Золтан Надани. Приходит и очень много тут делает, чтобы днем у нас было поменьше работы. А все-таки я, милый Дневничок, ох как устаю! Хотя даже Аги нам помогает, правда, пользы от нее мало. Бабушка все время Аги ругает, да и себя тоже: вырастила я тебя принцессой, знать бы только, зачем? Дело в том, что Аги, когда была девушкой, все время училась; я видела ее табели, она была очень хорошей ученицей, и французский знает прекрасно, она даже в университете училась. Там, правда, по протекции, благодаря дедушке. Врач нам сказал, бабушке сейчас ни в чем нельзя перечить, иначе у нее сразу начинается приступ, и Аги этого боится почти так же, как я. Знаешь, Дневничок, мой папа все еще находится в школе на улице Кёрёш, и я все еще ношу ему обед, а народу там с каждым днем все больше. Иногда приходится часами ждать, пока разрешат передать ему судки, и не каждый раз удается с ним поговорить. Если я долго не возвращаюсь, Аги уже сидит у дверей, ждет, когда на улице послышатся мои шаги; она боится, что меня тоже возьмут в заложники, как папу. До чего же тяжелая у нас жизнь, милый мой Дневничок! Спокойной ночи. эээ

Сегодня из Пешта приехал двоюродный брат Аги, он – христианин и служит в гостинице «Паннония». Зовут его Шандор Кауфман. Он привез Аги и дяде Беле фальшивые документы, которые добыл в гостинице. Он считает, что им обязательно нужно бежать, ближайшей же ночью, в Пешт – например, через Бекешчабу[26]. Ах, милый мой Дневничок, кошмарный сегодня был день: бабушка, как только услышала, о чем он говорит, упала на пол и принялась дико кричать. Что Аги – убийца, потому что, если Аги и дядя Бела сбегут, ее убьют вместо них. И еще всякие ужасные вещи. Дескать, Аги, в конце концов, честное слово дала, что никто не сбежит, и пусть будет, что будет! Дядя Шандор сказал, что в Пеште «ужас что творится», но это все-таки большой город, там найдутся какие-нибудь социалисты или коммунисты, арийцы, которые спрячут Аги и дядю Белу. Он еще всякие страшные вещи рассказывал о том, что делают с политическими активистами и с евреями в Пеште, так что Аги даже прогнала меня из комнаты, а дедушка отвел к Маришке, чтобы я не наслушалась лишнего. К бабушке опять пришлось вызывать врача. Когда я вернулась домой от Марицы, был уже вечер. Аги горько рыдала и говорила, что вот, упустили они последнюю возможность, теперь все мы подохнем в Польше. Первый раз я услышала от Аги такое. Стало быть, это все-таки правда, увезут нас в Польшу. Так же, как Марту. Наверно, меня туда отвезут потому, что у меня был красный велосипед, как у Марты. Знаю, это глупость, то, что я сейчас написала, но, милый мой Дневничок, поверь, я уже начинаю бояться, что тоже тронусь умом, как бабушка. Потому что я слышала, как врач сказал Аги: к сожалению, бабушка умом тронулась. Но если все снова будет в порядке, она наверняка выздоровеет, потому что она все-таки не сумасшедшая. Дядя Шандор и для меня привез документы, но мне их даже не показали: бабушка так всех напугала, что Шандор в тот же вечер уехал обратно в Пешт.

Есть тут, милый мой Дневничок, одна портниха, по фамилии Якоби, которая каждый год шила мне такие чудесные платьица. Она очень любит и меня, и Аги, и она – арийка. Эта портниха не знала, что бедная бабушка Рац больна, и она тоже тайком пришла к нам вечером, как Маришка и дядя Золтан. Пришла и вызвала бабушку в кухню, чтобы никто не знал, о чем они говорят. Аги, чувствуя, что что-то тут не то, пошла следом за ними, но вмешаться не успела: бабушка уже вопила во все горло, как в тот день, когда из Пешта приехал дядя Шандор с фальшивыми бумагами. Выяснилось, что Якоби хотела забрать меня к себе, причем той же ночью, чтобы никто не знал, что я прячусь у нее. Она и платья мои могла бы с собой захватить, это никому бы бросилось в глаза, раз она портниха. А бабушка набросилась на нее, дескать, она этого не допустит, потому что Якоби – плохая женщина, она бы меня продавала мужчинам, и тогда бы я тоже стала плохой женщиной. Якоби так обиделась на бабушку, что Аги после этого отвела ее в детскую и там объяснила ей, что бабушка совсем свихнулась и что Господь Бог отблагодарит Якоби за то, что она пожалела несчастного ребенка, то есть меня. Аги даже тете Аги Фридендер, хотя та – ее лучшая подруга в Вараде, не говорила, что творится с бабушкой, только сказала как-то, что нервы у бабушки совсем никуда. Видимо, Аги стыдно, что бабушка свихнулась, хотя никто в этом не виноват, виноват только проклятый Гитлер.

А эта Якоби вовсе и не плохая женщина, как бабушка говорит, а очень даже хорошая, и я не понимаю, с какой стати бабушка решила, что тетя Якоби продавала бы меня мужчинам. Нынче никто не захочет купить девочку еврейку, и Аги тоже сказала, что бабушка потому говорит такие вещи, что больна. Знаешь, милый мой Дневничок, как бы ни было тяжело долго не видеть Аги и других, я все же пошла бы к тете Якоби, или с дядей Шандором поехала бы куда угодно, где обо мне не знают, что я еврейка, и не отправят меня в Польшу, как Марту.

Каждый день, милый мой Дневничок, появляется куча новых законов против евреев. Сегодня, например, у нас забрали все машины и аппараты. Забрали швейную машинку, радио, телефонный аппарат, пылесос, электрический тостер, мой фотоаппарат, дедушкин электрокамин. О фотоаппарате я уж не жалею, хотя мне даже расписку не дали за него, так же, как и за велосипед. Унесли и пишущую машинку дяди Белы, но он тоже об этом не жалел. Когда кончится война, у нас и так все будет. Аги сказала, радоваться надо, что забирают пока вещи, а не людей. Тут она права, после войны у меня, может, даже Цейс Икон будет, с ним я буду работать фотокорреспондентом, а вот мамы или дедушки у меня никогда больше не будет. Бедный дедушка теперь и в аптеку не может пойти, потому что евреям можно появляться на улице только утром, с 9 до 10 часов. Дедушке, бедняжке, до сих пор было лучше всех, он целый день работал в аптеке и не видел, что творится дома. Бабушке сейчас немного лучше, ей дают лекарство и делают уколы, от них она много спит. Знаешь, Дневничок, спустя долгое время у меня, наконец, какая-то радость. Папу сегодня отпустили с улицы Кёрёш домой, но печать с его квартиры не сняли, так что он живет у бабушки Луйзы. Дядя Бела и дедушка дали ему пару рубашек и пижаму, потому что, когда он был заложником на улице Кёрёш, ему разрешили взять с собой только смену белья. Интересно, милый мой Дневничок, папа вроде бы и не радуется тому, что его выпустили. Он сказал, ему кажется, это еще не конец, а начало чего-то. Что может быть такого, что даже хуже этого? Знаю, только Польша. Хотя, как считает папа, это исключено, потому что русские уже почти подошли к Яссам, да и должны же когда-нибудь американцы все-таки высадиться на берег. Говорят, страшные бомбежки в Пеште тоже показывают, что англичане, американцы и русские готовятся к какому-то большому наступлению и что это будет последний удар по Германии. А папа даже сказал, что у них и вагонов не хватит, чтобы вывезти в Польшу такую массу людей: ведь в Венгрии живет почти миллион евреев. Англичане все время бомбят железные дороги. Сейчас, когда у нас нет радио, мы ничего не знаем. В газетах все время пишут, что немцы и венгры одерживают победы. Это, конечно, вранье, как и все, что можно прочитать нынче в газетах. Аги говорит, там работают сплошь такие журналисты, которых в нормальном мире просто повесили бы. Бабушка целый день или убирается, или спит. Принялась вот паркет натирать, будто это сейчас важно. А перед этим чистила серебро, только сегодня все серебряные приборы у нас забрали. Я тебе, милый мой Дневничок, не успеваю писать, что у нас забирают и в какой день. Потому что и так все унесут. Как хорошо было у нас дома еще в марте, когда Аги и дядя Бела только приехали. Дядя Бела смотрел и все восхищался, говорил, что много лет уже не бывал в таком уютном доме. В России они жили даже в хлевах, и это было еще хорошо, а чаще всего эти бедняги, которые служили в трудовых батальонах, спали вообще под открытым небом. Теперь наша квартира уже вовсе не кажется уютной: все, что в ней было хорошего, унесли. Серебро, ковры, картины, венецианское зеркало. За ковры, правда, дали бумагу, но дедушка говорит, мы их никогда не получим обратно. Дедушка с тех пор, как не может работать в аптеке, очень грустный. Взгляд у него такой странный, печальный, и он все время гладит Аги, словно прощается с ней. Аги даже сказала: не надо со мной так, папочка, у меня сердце разрывается. Аги хочет, чтобы папа у нее был всегда! И я это понимаю, я ведь тоже хочу, чтобы все мы были живы. Марта вот не захотела оставаться здесь без отца – и уехала с ним в Польшу, чтобы умереть. Правда, она не могла знать наперед, что ее увозят умирать. Я, милый мой Дневничок, уже много раз, с тех пор, как пришли немцы, думала: знай Марта здесь, в Вараде, какая ужасная смерть ждет ее, если она уедет с папой, – поехала бы она тогда? Я, Дневничок, признаюсь тебе: если бы меня поставили перед выбором, как Марту, то я бы и без папы, и без Аги, и безо всех других осталась бы, потому что я хочу остаться живой!