И обонял Господь приятное благоухание - Жак Шессе

Я не видел в себе ни шарма, ни таланта, ни образованности, кроме того, что я знал теперь из книг своего учителя, после знакомства с которыми я так полюбил его стиль, что почти не переносил другого чтения. Напрашивалось сравнение: рядом с месье Вайаном любые книги казались мне пошлыми, тусклыми, монотонными, а уж газетные статьи — просто сумбурными.

Поэтому морально я был перед ним в долгу. Следуя его примеру, если гостья мне нравилась, я не прибегал к уверткам, а прямо заявлял, какого типа наслаждения или волнения я ждал от нашей встречи. Столь многочисленные встречи могли бы помешать моей должности уполномоченного, но, слава богу, ничего не произошло, и беспощадность месье Вайана к буржуазии, к богачам и к нуворишам придавала мне решительность в делах, которые я вел для своего патрона. Месье Зюбер был человеком честным, откровенным со своими рабочими, решительным и великодушным. Человек старой закалки, сам рабочий в душе, он считал себя «отцом» рабочих своей фабрики. Ха-ха-ха! Патернализм и компания! Но в его случае припев неверен. Зюбер был прекрасным малым, впрочем, месье Вайан уважал его, а сын Зюбера пошел по стопам отца. Итак, полностью отдаваясь службе на фабрике и вознаграждая себя справедливым отдыхом между ног моих девочек, я мог считать себя на высоте того образа, который любил.

Но одна моя ошибка чуть не вызвала бурю, и я едва не последовал за своим учителем Вайаном, находящимся в аду, по мнению жителей Грима и области, вновь взбудораженных скандалом. И это через двадцать лет! На этот раз неприятность заключалась в том, что я стал причиной скандала и спокойная жизнь, которую я вел, оказалась под угрозой.

Насколько я помню, в Грима, рядом с центральной площадью находилась колбасно-мясная лавка Виллями. Это заведение пользовалось хорошей славой. Утром, днем и допоздна в канун праздников в магазине было полно народу, а его витрины отличались изобилием. В центре над грудами мяса и колбас, жаркого, сосисок, телячьих и свиных голов возвышалось пергаментное панно, на котором большими черными и красными буквами был старательно выведен девиз магазина:

Я подолгу стоял у витрины, рассматривая ее, так что помню все в мельчайших подробностях. Говяжье филе, рулька, пашинка, ножка, фарш, кострец и другие части, выставленные на тарелках и на блюдах с застывшими струйками крови; рубленое мясо или свиная шейка, ножки, головы, окорока, копченые отбивные, языки, разбросанные среди оливок на веточке, зеленые лимоны, петрушка, чабрец — целый благоухающий сад с различными запахами, которые я воображал у мяса, выставленного в сверкающей зеркальной витрине. Плоть и оливковая ветвь; каждый день, рассматривая витрину лавки Виллями, я впадал в зачарованность, близкую к той, что испытывал у алтаря. Как будто пурпур и зеленое золото Биллями преисполнялись памятью о божественном великолепии, и мясо с алтарем сливались в одном мощном притяжении.

У четы Биллями была красавица дочь, единственный ребенок, жемчужина, блиставшая в венце одного из самых крупных торговцев в Грима́. Виллями-отец, по имени Этьен, был бел лицом и румян, это шло деятельному мяснику, состоявшему на службе у прихожан. Ничего общего с обагренными кровью мужланами, которые валят скот и разделывают туши. Виллями-мать, урожденная Антуанетта Грийе, высокая красивая женщина, умело вела кассу в магазине и, не слишком это показывая, царила над мясником в фартуке и над тремя продавщицами в белых колпаках.

Но истинным чудом была дочь, появление которой среди мяса и пряностей ввергало меня, сорокалетнего человека, в конвульсивное состояние, доставлявшее огромное наслаждение. Подумать только, я старался как можно чаще проходить мимо мясной лавки, заходил и покупал разную мелочь и возвращался при первом удобном случае. Жюльенна Виллями часто появлялась у кассы после обеда; она заходила к матери, чтобы сообщить ей о своем возвращении из лицея или предупредить ее, что идет за покупками в местный магазин.

Это была высокая девушка с чуть печальным и задумчивым лицом, с явно проступавшей во всех ее жестах, словах, смехе чувственностью: Жюльенна Виллями была самим благоуханием, истинным ароматом, влажным, ноздреватым, сокровенным и, независимо от нее, настолько явным, что мне приходилось хвататься за мраморный уступ прилавка или за фамильную кассу мясной лавки, чтобы не упасть от шока. Вдыхая ее, поедая ее мелкими кусочками, проглатывая бережными глотками, я погружался в долину наслаждения.

Но, придя в себя, я насмехался над собой: как мне общаться с этой девушкой, по-видимому такой же неприступной, какой была Жанна Жоанно более двадцати лет назад во время первых репетиций «Элоизы»? Проступало странное сходство. Тот же стройный и гибкий стан, та же сдержанность, та же манера уходить в себя и сгорать изнутри скрытым пламенем, казавшимся мне и редким избранным розовым пожаром. В то время Элоизе-Жанне Жоанно́ было двадцать лет; по моим мрачным подсчетам, Жюльенне Биллями должно было быть около семнадцати лет в тот момент, когда я стал часто появляться в мясной лавке ее родителей.

Еще одно сходство: Жюльенна Виллями только что окончила лицей имени Жана Жореса, начала практику в РТТ и играла в театральной труппе, которой руководил последний преемник месье Нуарэ, молодой священник Марк Бийар. Итак, однажды вечером, когда я зашел в канцелярию приходской церкви по административным делам, я смутно слышал репетицию театральной труппы, проходившую в соседнем помещении на том же этаже, затем все ненадолго стихло, и в мою дверь постучали. Это была Жюльенна Виллями.

— Я ищу отца Бийара, я думала, он будет на репетиции… — Она с тревогой смотрела на меня. — Его нет ни в кабинете, ни в келье. Я немного волнуюсь…

— А это не может подождать до завтра?

— Нет. Это довольно срочно. Я хотела видеть отца Бийара, чтобы ему исповедаться.

— У вас так много грехов?

— Нет-нет, только один, — краснея, ответила девушка.

Ее смущение охватило и меня, блаженное и почти что нестерпимое смущение.

Я всегда старался быть мужественным и суровым, а тут превратился в слабовольного человека… Шли недели, а я бездействовал, сгорая от сладострастия. И чем больше проходило времени, тем больше я осознавал свою бесхарактерность, вспоминая о своем учителе. Месье Вайан никогда бы не пошел на поводу своего сладострастия, возбуждения, упорства и прочей чепухи, в которой я находил удовольствие. Я вспоминал его девиз: распутник просчитывает, целится и убивает. И дело сделано. Я же пребывал в экстазе и по сто раз попадал в ту же ловушку… Распутник действует, он не мечтает о наслаждении, о любви, о нежности, он соблазняет и требует грехопадения. Как же я был далек от этой схемы! Месье Вайан от души посмеялся бы надо мной, видя мое оцепенение.

Я провел много дней в подвешенном состоянии, думая об исповеди юной девушки. Ничего не предпринимая, я мечтал, фантазировал, без конца представляя себе картину, как палец скользит и проникает в щелочку, где все ароматы Аравии сливаются в симфонию едкого меда и принесенных волной водорослей. Если меня спросят, при чем здесь Аравия среди этих гор, похожих на взбитые сливки, то я скажу, что еще более далекий, пустынный аромат подспудно будит мою фантазию, как шум хребтов Юры, сотрясаемых синеватым вечерним ветром, наводит на мысль о ветре в дюнах под свинцовым небом пророка. Таковы были мечты сумасшедшего, в которых не было ни любви к Богу или какому-либо земному властелину, ни осознания того, что он смешон, которое сразило бы его на месте, если бы он только открыл глаза.