Живая плоть - Рут Ренделл

– Я Виктор, – сказал он.

Мюриель отступила назад и вскинула руку ко рту. Он вошел и закрыл за собой дверь. Она спросила хриплым шепотом:

– Ты в бегах?

У него возникло желание убить ее; он представил себе, как это делает. А потом понял, что она боится.

– С чего ты взяла? – грубо спросил он.

– Тебе еще четыре года сидеть.

– Не слышала о сокращении срока за хорошее поведение?

Старуха испуганно уставилась на него. Смерила взглядом, держась за лицо похожими на птичьи когти пальцами. Издала тонкий, нервозный смешок.

– Хорошее поведение! – сказала она. – Надо же – хорошее поведение.

Виктор помнил с давних времен, где находится гостиная. Распахнул дверь и вошел. Тетя, шаркая, последовала за ним.

– Я уж подумала, ты сбежал.

Он пропустил эти слова мимо ушей. Гостиная была полна газет и журналов. У стены напротив камина высились от пола до потолка четыре журнальные стопки. Казалось, Мюриель перестала их складывать только потому, что они достигли потолка. В проеме эркера были аккуратно сложены газеты – широкоформатные слева, малоформатные справа, на высоту около четырех футов. Еще журналы занимали место между обеденным столом и полом, три книжных шкафа, ниши по обе стороны камина, даже диван и одно из кресел. От журналов было свободно только небольшое пространство посреди ковра да еще кресло с наброшенным на него одеялом, в котором его тетя, очевидно, сидела перед телевизором.

И она никогда не бывала на улице! Как никогда не выходившая старуха собрала такое множество бумаги? Если ничего не выбрасывать, подумал Виктор, если получать, к примеру, одну ежедневную газету, два еженедельника, два или три ежемесячника и ничего не выбрасывать… Всегда ли она была такой? Виктор не мог вспомнить. Он повернулся к ней:

– У тебя моя мебель.

Ему пришло в голову, что, возможно, она сейчас заговорит о том, какой была щедрой, во что обошлось бы ему хранение мебели, и все такое. Но Мюриель только бросила:

– Она в гараже.

– Будь добра, проводи меня туда.

Мюриель покачала головой.

– Он снаружи, – проговорила она, словно у кого-то гаражи находились посреди дома. – Можешь пройти через кухню и черный ход. Я дам тебе ключи.

Она зашаркала по дому, Виктор последовал за ней. Муж ее был богатым, и дом был большим, с дорогой зачехленной мебелью тридцатых годов. В столовой тоже было много журналов, сложенных такими же похожими на колонны стопками. В доме никто не убирался несколько лет, но там неоткуда было взяться и грязи. Повсюду лежала мягкая, светлая пыль, она была даже в застоявшемся сером воздухе. Кухня выглядела так, словно ею давно никто не пользовался. Старуха открыла ящик стола и достала связку ключей. Она бережно хранила его собственность: гаражная дверь открывалась тремя ключами. Неплохая старушка, подумал Виктор. Неудивительно, что она поначалу испугалась, узнав, кто он такой. Дженнер всегда считал ее злобной и придирчивой, но теперь он понял, что его тетя была лишь слегка тронутой. В состарившемся лице он заметил неуловимое сходство со своей матерью, что было странно, потому что мать была красивой, но эта похожесть просматривалась глубоко в глазах, в форме ноздрей и очертании висков. Из-за этого Виктор почувствовал себя странно слабым. Ему стало едва ли не хуже, чем при сообщении о смерти матери.

Он повернул в старых замках все три ключа, но гаражная дверь не хотела открываться, и пришлось нажать на нее плечом. Сюда давно никто не заходил. Виктор стоял на пороге, глядя на свое прошлое, на свое детство, лежащее на этих кроватях и матрацах, в этих столах, шкафах и креслах, все это оберегалось пестрой тканью оконных штор, не пропускающих сюда внешний мир.

Закрыв за собой дверь, Виктор пошел в глубь гаража. Он шел как человек, случайно оказавшийся в хрупком стеклянном лабиринте, одно неловкое движение которого могло привести к непоправимым последствиям. Мебель все еще сохранила запах его матери. Виктор не замечал его, когда жил вместе с ней, но сразу же узнал, как личный, неповторимый: запах отцовского табака, пчелиного воска, лещины, талька Coty L’aimant. Дженнер поймал себя на том, что вдыхает его, будто свежий воздух, и ему пришлось остановить себя. Он закрыл глаза, открыл, взялся за край покрывала и потянул. Под ним оказался диван, обитый коричневым бархатом, на нем, держась за руки, сидели его родители, на нем же в ночь черепахи он застал их, занимавшихся любовью. На подушках лежал свернутый клетчатый дорожный плед, к спинке было прислонено инвалидное кресло.

Должно быть, к этому креслу был прикован отец. После того как с ним случился первый удар, Виктор его не видел, но мать продолжала приходить на свидания. Он не заметил на ее лице ни тени страдания или подавленности. Она не была испугана или подавлена тем, что она вынуждена посещать тюрьму, где содержится ее единственный сын. Она была спокойной, разговорчивой, и он не думал, что она притворяется ради него. С какой стати ей было беспокоиться? Дома ждал муж, единственный человек, кто был ей нужен всю жизнь. Виктор помнил, как она рассказывала об этом кресле и о том, как ловко он «носится по тротуарам». Она выражалась именно этими словами.

Виктор недоумевал, зачем эту мебель сохранили. Очевидно, что ее следовало отдать социальной службе. Почему никто не написал ему об этом? Адвокат, исполнитель завещания его матери, организовал вместе с его тетей это хранилище в старом гараже и ловко вычел свой гонорар из наследства Виктора. Кто в здравом уме мог подумать, что емупотребуется инвалидное кресло?

Он снова задернул покрывало. Все эти вещи нужно будет продать, больше делать с ними нечего. Идя по Эктон-Хай-стрит, он миновал магазин подержанных вещей, снаружи было объявление, гласившее: Освобождаем от мебели дома и квартиры, платим хорошие цены.

Снова заперев дверь тремя ключами, Виктор опять прошел через дом. Было очень тихо, такое можно было представить в сельской глуши, а не на главной трассе в Хитроу. Крикнул в пустоту:

– Тетя Мюриель?

Ответа не последовало. Он подошел к двери в столовую и нашел старуху, склонившуюся над столом, покрытым клочками бумаги. Это были аккуратные вырезки из газет и журналов, словно приготовленные для наклеивания в альбом. Может, для того они и предназначались, может, у тети был такой замысел. Увидев, что объединяет эти вырезки, он ощутил, как жар, словно огромная океанская волна, накрывает его с ног до головы. Ему стало плохо – не потому, что он беспокоился или его мучило раскаяние, а от мысли, что, должно быть, тетя собирала все эти журналы, все газеты только для этой цели. Ухватившись за край стола, он заскрипел зубами. Это безумие, кто стал бы заниматься таким?

Он повернулся и схватил старуху за плечи. Она издала негромкий, невнятный стон и сжалась. Виктору хотелось вытрясти из нее жизнь, но он отпустил ее, хотя довольно грубо, отчего она зашаталась и едва не упала.

Все вырезки, разбросанные на столе, были посвящены лишь одному человеку – Дэвиду Флитвуду. В них подробно повествовалось о той жизни, которую он вел с тех пор, как Виктор выстрелил в него десять лет назад.