В стране уходящей натуры - Пол Остер

Изабель говорила с такой внутренней убежденностью, что из глаз у нее потекли слезы. Я поняла: лучше согласиться, чем вступать в спор. Честно сказать, меня это сильно огорчило. Но я своими глазами видела вещи, о которых она боялась говорить вслух, так что мне, в сущности, нечего было возразить. Первое, чего я лишилась, были волосы. Тяжелое испытание. Я сидела, закусив губы и с трудом сдерживая слезы, а Изабель не умолкала, то и дело заговариваясь, все повторяла, какая я мужественная девочка, сама же вся дрожала от сострадания и жалости, и от этого мне становилось еще хуже. А в углу, сложив на груди руки, сидел Фердинанд и с отрешенностью, в которой угадывалась мстительная радость, наблюдал за этой сценой. Один клок за другим печально падал на пол, а из угла раздавался лающий смех:

— Ты становишься похожа на лесбияночку. Не повезло тебе, что у Изабель между ног давно все рассохлось.

— Не слушай его, мой ангел, — шептала мне на ухо Изабель. — Не обращай внимания на это чудовище.

Попробуй не обрати, когда от его злобного хохотка у меня холодело между лопаток. Закончив, Изабель протянула мне маленькое зеркальце. Первые мгновения были непереносимы. Я просто не узнавала этого уродца. Меня словно подменили. «Что со мной произошло? Где Анна?» Тут Фердинанд разразился прямо-таки сатанинским хохотом, и это меня доконало. Я запустила в него зеркальцем, которое, пролетев в сантиметрах от его лица, вдребезги разбилось об стену. Фердинанд вытаращился, от удивления у него отвисла челюсть. Придя в себя, он повернулся к Изабель и заорал в бешенстве:

— Ты видела? Она хотела меня убить!

Но, не встретив сочувствия с ее стороны, он быстро заткнулся и больше к этой теме никогда не возвращался.

Со временем я свыклась со своим новым обликом. Думаю, меня так перепугала именно идея трансформации. При более трезвом взгляде я поняла, что все не так уж и плохо. Изабель не собиралась делать из меня парня, приклеивать мне фальшивые усики и тому подобное, просто хотела пригасить все женственное и, в частности, убрать «протуберанцы», как она называла мои локоны. Собственно, я и в юности не стремилась выглядеть как мальчишка, тем глупее было бы делать это сейчас. Ты помнишь мою помаду и диковинные серьги, мои юбочки в облипку и укороченные платьица. Я всегда, даже подростком, любила изображать из себя женщину-вамп. Все, чего хотела Изабель, это чтобы я поменьше привлекала к себе внимания, чтобы на меня не оборачивались мужчины. После стрижки она вручила мне шапочку, просторную куртку, шерстяные брюки и добротные ботинки, которые она не так давно купила для себя. Ботинки были на размер больше, но две пары носков решили проблему. Мои грудь и бедра утонули в этом бесформенном наряде, и поводов для соблазна практически не осталось. Нужно было обладать большим воображением, чтобы разглядеть истинную суть под невзрачной оболочкой, а с воображением в нашем городе дела обстоят неважно.

Так я и жила. Весь день в поисках, вечером дома. Ни сил оглянуться вокруг, ни времени подумать о будущем. Наскоро поужинав, я хотела одного — рухнуть на свою подстилку. К сожалению, инцидент с зеркальцем сильно подпортил мои отношения с Фердинандом; я физически ощущала растущее напряжение. С тех пор как Изабель все дни проводила дома, лишив его свободы одиночества, он, кажется, только и ждал минуты, чтобы взяться за меня. Дело уже не ограничивалось брюзжанием или придирками по поводу приносимых в дом денег и еды. К этому я давно привыкла. Его новые выходки отличались особой злобностью и изощренностью. Я сделалась его единственной отдушиной, местом, куда он мог бежать от Изабель, а так как ничего, кроме презрения, он ко мне не испытывал и само мое присутствие было для него невыносимым, он изобретал всевозможные способы максимально осложнить мне жизнь. Он гнобил меня, как мог, кусал исподтишка. Раньше я знала, чего от него ожидать, а теперь чувствовала свою полную беспомощность.

Ты меня хорошо знаешь. Тебе известно, какие мечты и страхи, бури и тайные желания дремлют в этом теле. Они никуда не исчезают, даже в таком богом проклятом месте. Другое дело, что поводов для сладких грез здесь не много — на улицах не до эротических мечтаний, тут держи ухо востро, — но ведь случаются минуты, когда ты предоставлена самой себе, например по ночам, когда мир погружен в темноту, и тогда ты невольно начинаешь воображать себя в разных ситуациях. Сознаюсь, мои ночи тянулись тоскливо. Иногда я сходила с ума от всяких мыслей. Меня изводила боль внутри, сжигающая, мучительная, и с этим я ничего не могла поделать. Видит бог, я старалась взять себя в руки, но иногда боль становилась непереносимой, кажется, сейчас сердце разорвется. Я закрывала глаза и говорила себе «спи», а в мозгу проносились картины прошедшего дня, кошмары, мертвые тела, а в висках пульсировали последние оскорбления Фердинанда, — какой уж тут сон! Оставалось только мастурбировать. Извини за прямоту, но я предпочитаю называть вещи своими именами. Все мы время от времени прибегаем к этой разрядке, у меня же не было иного выхода. Я начинала почти бессознательно себя трогать, воображая, что эти руки принадлежат кому-то другому, я оглаживала живот, ласкала внутреннюю поверхность бедер, сжимала ягодицы, погружала пальцы в мягкие складки. Нас было двое, заключивших друг друга в объятья. Я, разумеется, понимала, что втягиваю себя в жалкую игру, но мое тело отзывалось на эти маленькие хитрости, и вот уже я чувствовала влажность между ног. Мой средний палец довершал дело, и, когда все заканчивалось, по жилам растекалась сладкая истома, тяжелели веки, и я наконец погружалась в забытье.

Вот и ладно. Однако проблема заключалась в том, что мы все находились в одной комнате, поэтому следовало держать рот на замке, я же пару раз не сдержалась, позволив себе то ли глубокий вздох, то ли короткий всхлип. Как выяснилось, у Фердинанда по ночам ушки на макушке, а так как мозги у него повернуты в одну сторону, он быстро сообразил, чем я занимаюсь. Его выпады приобрели ярко выраженный сексуальный оттенок, а шутки сделались еще вульгарнее. То он называл меня грязной шлюхой, то говорил, что ни один мужчина не притронется к такой фригидной кукле; то, что он противоречил сам себе, его, похоже, не смущало, главное — стрелять из всех орудий, не давая мне передышки. Подлость, конечно. Я знала, что это плохо для нас кончится. В его голове поселилась грязная мыслишка, и вытравить ее оттуда было уже невозможно. Он явно собирался с силами, готовился к решающим действиям, я видела, что с каждым днем он становится все смелее, все увереннее и готов привести в исполнение задуманное. Однажды я уже была в шаге от больших неприятностей, когда на меня набросился «таможенник» на Малдунском бульваре, но там было открытое место, и мне удалось убежать. Тут совсем другая история. В этой тесной квартирке я чувствовала себя как в мышеловке. Хоть всю ночь не спи…

Стояло лето, уже не помню, какой месяц. Дикая жара, кровь закипает, ночью нечем дышать. Даже после захода солнца горячий воздух висел тяжелым облаком, пропитанным омерзительными испарениями. В одну из таких ночей Фердинанд предпринял попытку: он подполз на четвереньках к моей постели со всеми мерами предосторожности. Уж не знаю почему, но стоило ему прикоснуться ко мне, как весь мой страх куда-то улетучился. Я изображала спящую и решала, то ли сопротивляться, то ли закричать во весь голос. Но вдруг я поняла, что не надо ни того ни другого. Фердинанд положил руку мне на грудь и издал мелкий смешок, такой раболепно униженный, какой может издать только живой труп, и в это мгновение я поняла, что я сделаю. Поняла с невероятной ясностью. Я не сопротивлялась, не кричала, я вообще никак не реагировала, словно это была не я. Все стало неважным, решительно все, кроме уверенности в том, что сейчас произойдет. В тот момент, когда Фердинанд ко мне прикоснулся, я поняла, что убью его. Эта уверенность была такой всеобъемлющей, такой мощной, что мне захотелось сказать ему об этом заранее, дабы он знал, что я о нем думаю и почему он заслуживает смерти.