Будь со мною нежен - Киран Крамер

Тру и гаражные распродажи? Тру пользуется «Фрэнсис зе Фест»? Что, черт побери, происходит?

– Где тот ковер, что лежал в библиотеке? – спросил он Уизи, подозревая, что Тру ни за что не скажет. – И кресло?

– Продали на аукционе за хорошую цену, – бойко ответила Уизи. – Чтобы начать собственный бизнес, нам был необходим стартовый капитал. Мы избавились от многого: целые комнаты освободили, – думали даже взять несколько жильцов, но Дабз сделал предложение Тру. Жаль… Я надеялась, что это будет какая-нибудь милая леди вроде Хони, а вместо этого получили Дабза. Он такой скучный. Ужас!

– Уизи! – одернула ее Тру. – Ты же знаешь…

– Уж конечно, – отмахнулась от нее сестра. – Потому что из-за тебя у меня нет машины. И мне надо ждать, пока ты выйдешь замуж. А если бы мы взяли жильцов, то уже купили бы.

– Нет, не купили бы. – Тру строго смотрела на нее. – Каждый цент идет в бизнес.

– Я ненавижу этот бизнес. – Уизи скрестила руки на груди и уставилась в потолок. – Устала от клубники и ежевики, надоело выращивать все, кроме помидоров, – от них я никогда не устану.

Харрисон с трудом сдерживал смех: Уизи была такая забавная, когда сердилась, но, очевидно, никогда не изливала свой гнев на помидоры.

– Хорошо, – без улыбки сказала Тру; и как ей удается сохранить серьезность? – Если возьмешь на себя все работы в следующие две недели, мы получим небывалый урожай.

Глаза Уизи наполнились слезами.

– Ты ждешь, что я буду корпеть над помидорами, когда близится твоя свадьба и мне надо готовиться к колледжу?

– Тебе не надо ничего особенного делать, чтобы подготовиться к колледжу, – сказала Тру. – А теперь успокойся. Ты будешь жить дома, и все будет хорошо.

– Ну уж нет! – воскликнула Уизи. – Я перееду в Чарлстон с Джимми Риверз и Кортни Хадсон. Мы снимем квартиру, и я пойду работать официанткой, чтобы платить за…

– Нет, Уизи, – спокойно возразила Тру. – Ты еще не готова к этому.

– Ты думаешь, – топнула ногой Уизи, – я останусь здесь с тобой и Дабзом? Не дождешься!

Пролетев мимо Харрисона, она помчалась вверх по лестнице. Ну вот, приехали. В ее поведении не было ничего свойственного девушке ее возраста.

– Значит, вы пережили тяжелое время.

Бедная Тру! Она еще слишком молода, чтобы заменить Уизи родителей.

Она пожала плечами.

– Ничего, я выдержала. Нет ничего такого, с чем бы я ни справилась.

Харрисон знал: эти слова всегда были у Мейбенков на вооружении, – но их было недостаточно, чтобы успокоить странное, болезненное чувство, поселившееся где-то рядом с его сердцем. Бискейн был той историей, которую он всегда нес с собой, где бы ни был, против своей воли, как песня в голове, которая звучит и звучит не переставая. И в этой истории были люди, и им не дозволялось меняться, разве что умереть. Даже его маме… Он помнил ее загорелое напряженное лицо, когда она, склонившись над жестяным тазом, считала, сколько крабов они с Гейджем наловили на ужин.

Кольеру и Хелен Мейбенк, их домоправительнице Аде полагалось жить в Мейбенк-холле вечно – как прилив, который накатывает каждый день на плантации устриц в заливе; как саранча, которая стрекочет летом; как камелии, которые расцветают у крыльца каждую зиму.

И Тру полагалось быть типичной южной леди, которой нет дела до всего остального мира. Это было то, что поддерживало его все эти годы и питало его твердую индифферентность по отношению к ней – сознание, что у нее все хорошо независимо от того, что происходило с ним. Он смог забыть ее, засунуть в сумку, полную старых воспоминаний, и отбросить за ненадобностью.

– Мне очень жаль твоих родителей, – сказал Харрисон. – Они были чудесной парой. И Хони тоже – такая милая старая леди.

– Я больше по ним не плачу, – у меня нет времени. – Их взгляды встретились, но губы… ах этот рот! Он сказал ему все, что Харрисон хотел знать. Тру никогда не оправится от этого горя.

Интересно, она поступила в свой любимый Чапел-Хилл?[9]

– Это хорошо, что не плачешь. Твои родители и Хони хотели бы, чтобы ты снова была счастлива. – Он секунду помолчал, потом спросил: – Надеюсь, будешь?

Харрисон и правда надеялся.

– Спасибо, – тихо проговорила Тру и отошла в сторону, уступая ему дорогу.

Спускаясь с крыльца, он чувствовал, как его сердце сжимается от боли за нее и Уизи. И тогда одна мысль пронзила его со скоростью, равной той, с какой полупрозрачная креветка преодолевает залив Бискейн. Как могло случиться, что никто ему не сказал? Мысль, столь же пронзительная, сколь и краткая.

Но мысль эта, на мгновение вспыхнув, ушла, нырнула глубоко в темноту, куда Харрисон никогда не заглядывал.

Два чувства боролись в душе Тру, когда она шла к окну, чтобы, спрятавшись за шторой, посмотреть, как уезжает Харрисон: смущение и уязвленное самолюбие. Чуть-чуть приоткрыв штору, так чтобы получилась маленькая щелка, она приникла к окну, а затем вытащила телефон и, едва глядя вниз, написала Кармеле, высокой итальянской секс-бомбе из Бронкса, с темно-каштановыми волосами, закрученными в узел, и губами Софи Лорен:

«Харрисон вернулся».

Ответ пришел мгновенно:

«Ты шутишь!»

Тру написала в ответ, спрашивая себя, не изменяет ли своему жениху, делясь с подругой новостью, касающейся ее старого возлюбленного:

«Я абсолютно серьезно. Он подвез меня домой. Я случайно встретилась с ним, когда забирала свое свадебное платье. Собственно, ничего особенного».

«Ничего особенного? Можно подумать, что ты каждый день случайно встречаешь суперзвезду? Это потрясающе!!!»

Сердце Тру упало. Она старалась изо всех сил, чтобы этого не случилось!

Кармела написала:

«Ты можешь прийти? У меня инвентаризация. Я хочу знать все подробности».

Она владела маленьким магазинчиком на Мейн-стрит под названием «Южные сувениры».

«Я опаздываю на вечеринку в Чарлстон. Все расскажу тебе завтра».

Она написала то, что важно: ее свадьба с Дабзом.

Кармела ответила:

«Всего! Развлекайся по полной!»

Тру постарается. Она не могла бы сказать, что любила все эти приемы и вечеринки, на которые собирался цвет Чарлстона. Ее мама настаивала на посещении балов дебютанток, но они не отвечали ее вкусу. Дабз, напротив, чувствовал себя там в своей стихии и говорил, что неприятие Тру идет от неуверенности в себе.

«Ты Мейбенк, – говорил он всегда. – Тебе не за что извиняться».

Тру терпеть не могла, когда ей говорили, что она Мейбенк, словно это ставило ее выше других.