Когда распахиваются крылья - Екатерина Андреевна Самарова

Я полной грудью вдохнул ночной прохладный воздух и вдруг понял, что в жизни не нюхал ничего более крутого, пробирающего до самых пальцев на ногах.

— Чувствуешь? — довольно спросил Гоша. — Дыши глубже и запоминай. Это запах твоей свободы. Твоего свободного выбора. Думаю, ты раньше его не ощущал.

В груди все ещё сильно саднило, но я не посмел просить его снова включить «лампочку». Вместо этого я смотрел в темноту, всей грудью дыша упоительным воздухом с растворённым в нём золотистым запахом свободы.

Не знаю, сколько времени прошло, когда Гоша вдруг встрепенулся.

— Слушай, Вася, а ты чего ещё не дома? Детское время прошло ещё два часа назад!

Я хотел возмутиться, что это не я и что если бы не пришёл Гоша, я бы уже несколько часов назад был дома, но парень поднял указательный палец, как будто заставляя к чему-то прислушаться. Я тут же замолчал и удивлённо огляделся, не понимая, кому ещё забрело в голову прогуляться по краю деревни в такой поздний час. Но, как ни старался, я ничего не различил, ни одного шага. Я удивлённо повернулся к Гоше за объяснениями и разглядел его лицо. Он снова улыбался, озорно, как нашкодивший мальчишка. Он высоко поднял руку и, когда я понял, что произойдёт дальше, и успел слабо вскрикнуть: «Нет!», — громко щёлкнул пальцами.

Я тут же провалился в густую масляную черноту и уже ничего не видел.

* * *

Сон все никак не уходил, прилипнув ко мне, как засохшая гречка к тарелке. Я резко просыпался и тут же засыпал, и так несколько раз, а будильник все не звенел. «Может, телефон выключился?» — подумал я в полузабытьи. Ну и ладно, просплю, и в школу не надо будет сегодня идти. Потом как-нибудь догоню. Я плотнее укрылся одеялом и повернулся на другой бок, тут же об этом пожалев. Тихие голоса мамы и папы из кухни стали отчётливее, и я уже мог разобрать все, о чём они говорят.

— Женька все ещё спит? — спросил папа. — Что-то сегодня долго, обычно уже в шесть часов начинает носиться по комнате.

— Вчера, наверное, набегался, — ответила мама, перебирая кастрюли в печке. — Вечером пришёл с ног до головы грязный, как цуцик. Пришлось снова в баню вести, щёки отмывать.

Папа захихикал при слове «цуцик», наверное, представил Женьку вчера, но тут же замолк — наверняка под суровым взглядом мамы. Некоторое время с кухни доносился только звон посуды да скрип двери: папа несколько раз выходил и заходил, вынося еду Жулику. Потом раздался плеск воды — мама налила папе чай и заговорила:

— Лужа-то напротив дома — ты слышал? Вчера вечером туда кто-то из малышни упал и воду расплескал по всей улице. А на дне, оказывается, десятисантиметровый железный штырь торчит, представляешь? А мы-то и не знали. Хорошо, что никто на него не упал, а ведь могли бы! Если бы не парень, так бы никто и не узнал.

— Надо выкорчевать, вечером приду — сделаю, — раздался голос папы.

— Да сегодня уже Петров собирался выкопать штырь — его-то дети там часто бегают.

— Петров вечно собирается, — отмахнулся папа и продолжил пить чай.

Некоторое время они молчали, потом папа заметил:

— Ваську-то будить ещё не надо? Семь часов уже почти.

Я не услышал, что ответила мама, потому что внутренне сжался, повторяя про себя: «Не надо! Не надо меня будить! Пусть я сегодня просплю». Видимо, мама тоже подумала, что не стоит, потому что я так и не дождался её лёгких тычков в спину. Зато вместо неё к кровати подскочил Женька и попытался залезть под одеяло.

— Мелкий! Иди к себе, не мешай спать! — пробурчал я в подушку, не открывая глаз, но уже попрощавшись со сном.

— Но я посмотреть хочу! — заныл Женька. — Мама сказала, что у тебя дырка в ноге, вот ты и злой.

Я зарычал в подушку. Брат остановился, замешкавшись, а потом осторожно стал стягивать одеяло с моих ног.

— Женька! Нет у меня никакой дырки на ноге! Иди спать! — не выдержал я.

— Ты опять злой, — надулся мелкий, скатился с кровати и пошлёпал босыми ногами на кухню.

— Мама, Вася опять злой! — крикнул он с порога.

— Жень, ну я же говорила — он вчера ногу продырявил, ему можно, — спокойно ответила мама, встречая его с зубной щёткой и полотенцем.

Я ещё некоторое время лежал, пытаясь провалиться в сон, потом не выдержал и посмотрел на телефон. Отлично, без пятнадцати семь. Целых пятнадцать минут не доспал! Ну спасибо, Женька!

Чуть-чуть поворчав на весь мир, я откинул одеяло и встал. В груди тут же отозвалось тягуче-пустой болью. «Это что за?..» — успел подумать я, когда вдруг вспомнил ощущение: полное упоение жизнью и единственное желание — взять и станцевать балет, ну или что-то близкое. Я огляделся, потрогал одеяло и подушку, посмотрел в окно… А как, собственно, я оказался дома? И что случилось вчера? Я закрыл глаза, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь. Ну конечно: красочный полёт в кормушку, вилы, воткнувшиеся на уровне глаз и размазанное по лицу яйцо. Ржущий, как бешеный конь, Тёмка и… и Гоша! От нахлынувших воспоминаний я даже подскочил, чуть не стукнувшись макушкой о настенный ночник. Погодите-ка… Не стукнулся! Я не стукнулся об этот треклятый светильник, о который бился головой хотя бы раз в день! События вчерашнего дня галопом промелькнули в моей голове, и я задохнулся от радости и предвкушения. Надо проверить прямо сейчас! Я должен точно знать перед тем, как идти в школу! Я быстро натянул штаны, набросил куртку и, не сказав ничего маме с папой, выбежал на улицу.

Как же понять? Я вышел во двор, огляделся: двери хлева были пока закрыты, во дворе было пусто и тихо, только из сарая доносилось приглушенное кудахтанье. Точно! Я подбежал к сараю, открыл нараспашку дверь и вошёл внутрь. Наш сумасшедший петух тут же вскинул голову, перебросив мерзкий красный гребешок на другую сторону. Будь моя воля, я бы давно уже пустил его на суп: из всей нашей семьи этот пернатый поганец всегда выбирал только меня, чтобы поклеваться своим железным клювом. Ещё и постоянно гадил мне в тапки, мерзавец. «Вот сейчас и посмотрим, — злобно думал я, открывая сетчатую дверь заслона, — это ты такой гад или я неудачник». Курицы с взволнованным кудахтаньем заметались по клетке, стараясь первыми выйти на улицу, и тут же разбежались по двору. Последним важно выскочил петух, посмотрел на меня своим красным глазом, как будто оценивая, достоин ли я