Восток, Запад и секс. История опасных связей - Ричард Бернстайн

Эти сочинения носили в основном умозрительный характер. Трудно поверить, что кто-то из авторов, писавших об османском гареме, действительно мог познакомиться с ним так близко, как сам султан. В самом деле, никто из них, за вычетом пары исключений, даже не видел гарема. Однако пристальный взгляд наблюдательного Запада устремился на Восток еще до того, как западные люди начали массово селиться там и получили возможность знакомиться с Востоком в повседневной жизни. А ведь превращение в объект чужого любопытства, как правило, сопряжено с элементом эротики. Сама собой напрашивается аналогия: Восток был женщиной, за фигурой и телодвижениями которой веками пристально наблюдал Запад. Затем, с расцветом колониализма и участившимися поездками западных людей на Восток, на смену умозрениям пришел опыт. Уже в начале XVI века португальские моряки сожительствовали с туземными женщинами в Гоа, в Малакке, на Суматре и в Японии. Британцы искали плотских утех в Индии с XVII века до XX, тем же самым занимались французы в Индокитае и Северной Африке с 1870-х до 1930-х годов. После Второй мировой войны сотни тысяч американцев “унаследовали” не только внешнюю имперскую оболочку, оставшуюся после британского и французского владычества, но и нечто вроде сексуальной империи, а затем сами наделили ее еще более приземленными, вульгарными, продажными чертами, чем когда-либо ранее. Целые кварталы в Токио, Сеуле, Сайгоне и Бангкоке превратились в сексуальные торговые центры, “тематические парки”, где единственными клиентами стали молодые (и не очень молодые) мужчины, а единственной разновидностью товара или приманки – молодые, иногда чересчур молодые, азиатские девушки (и конечно же, юноши и мальчики).

На протяжении этих веков секс определял более обширную, не такую сокровенную область совместной истории Запада и Востока. Он отражал материальное превосходство Запада. Он становился возможным благодаря завоеваниям Запада, которые влекли за собой личную власть и привилегии. Но нельзя забывать и об исконно восточной составляющей, а именно о чуждой всякого викторианства эротической культуре, которая охотно шла навстречу западным желаниям. Если западный мужчина становился на Востоке сексуальным владыкой, это происходило оттого, что он быстро усваивал восточную эротическую культуру, которая всегда относилась к половым потребностям человека более откровенно и менее брезгливо, чем западная христианская, ставившая выше всего верность единственному партнеру на протяжении всей жизни и связывавшая с грехом понятие секса для наслаждения. Это довольно сложная сторона дела, потому что в большинстве стран Востока на секс смотрели почти по-викториански, а именно как на стихию, которую необходимо обуздывать строгими моральными правилами и родительскими ограничениями. В самом деле, на Востоке никогда не относились к сексу с таким же легкомыслием, как, скажем, в Швеции или в Кембридже, штат Массачусетс, в конце XX века. В далеких от Запада частях земного шара не было маринадов “Кросс энд Блекуэлл”, однако почти повсюду там существовала гаремная культура, разительно отличавшаяся от сексуальной культуры христианского мира. На Востоке считалось, что некоторые женщины, особенно записные красавицы, воспитанные, утонченные и очаровательные, должны занимать определенное место в жизни – доставлять плотские утехи мужчинам. Другой посылкой гаремной культуры было представление о том, что могущественные и состоятельные мужчины вправе пользоваться ласками таких женщин вне брака. Существование гаремной культуры, конечно, не являлось главным побудительным мотивом, заставлявшим западных мужчин претерпевать опасности и лишения, какими часто сопровождалась их служба в Азии на благо родины. Их непосредственной и главной целью оставалось обретение богатства и власти, а также обращение язычников в христианскую веру. Тем не менее сексуальные удовольствия составляли непременную, но обычно обходимую молчанием часть общей истории Востока и Запада.

Среди первых западных авторов, очарованных восточным гаремом, был британский дипломат и писатель Пол Райкот, чье сочинение “Нынешнее состояние Османской империи” впервые вышло в 1668 году. Именно Райкот уместил в одно предложение идеальные воззрения обоих полушарий на любовь и сексуальное наслаждение. “Западный рыцарь, – писал он, – изнуряет себя сражениями, созерцанием и покаянием, дабы стяжать любовь одной Прекрасной Дамы; здесь же [в Турции] целое воинство Дев устремляет все свои помыслы к единственной жизненной цели – дабы великий Господин кивком пригласил их к себе на ложе”.

Кажется немного странным, что Райкот в 1668 году выбрал в качестве образцов западной модели любви рыцаря и его даму, ведь его собственная эпоха уже была на изрядном расстоянии от эпохи феодализма, когда (по крайней мере в идеале) в Европе безраздельно царили понятия доблести, чести, верности и целомудрия. И все-таки, хотя европейские аристократы, современники Райкота, едва ли следовали в повседневной жизни рыцарскому кодексу, рыцарство по-прежнему оставалось для многих примером для подражания. Католическая церковь веками восхваляла союз любви и религиозного благочестия, провозглашая брак одним из священных таинств, одновременно объявляя греховными – даже в пределах освященного церковью супружества – плотские радости для удовольствия, а не для продолжения рода. Аналогией для совершенной любви между мужчиной и женщиной служило бракосочетание между Христом и церковью, то есть по определению бестелесная любовь, платоновский идеал, в большей степени духовное единение, нежели физическое удовольствие. Правда, многие восставали против этого. Даже в эпоху Средневековья бок о бок с официальным культом верности и целомудрия соседствовал культ разврата и обольщения.

Начиная со Средних веков в Европе сосуществовали оба типа отношений к полу. Святой и распутник заняли одну и ту же культурную территорию, исповедуя взгляд на любовь как на таинство, познать которое в полной мере можно лишь как духовную сущность, отгороженную от секса, и параллельно разделяя противоположное мнение: что любовь достижима лишь в случае сопротивления церкви, отказа от ее проповеди аскетизма. Но, как писал историк Йохан Хёйзинга, оба подхода – и одухотворенный идеал, черпавший вдохновение в любви Христовой, и его мятежная противоположность, творившая кумир из наслаждения, – каждый на свой лад превращали любовь в краеугольный камень специфической европейской идиллии. “Для идеала любви, прекрасного вымысла о верности, жертвенности не было места в трезвых материальных соображениях”, – говорит Хёйзинга.[6]Трезвые соображения касались неизбежных жестокостей жизни – непостоянства человеческой натуры, похоти, вероятной скуки и разочарования, человеческого себялюбия и эгоизма и неизбежности физического угасания. Таким образом, и куртуазный рыцарский роман, и непристойная песенка на свой лад представляли собой “влечение к прекрасной жизни, потребность видеть жизнь более прекрасной”. Оба обнаруживают непреодолимое желание найти за любовью или сексом нечто трансцендентное, или, по выражению Хёйзинги, сублимированное.

История западной сексуальности в этом отношении довольно сложна, потому что любая попытка присвоить ей единственный, постоянный знак приводит к неудаче. И в Средние века, и в эпоху Возрождения европейское сознание пронизывала религия, а католическая церковь (как позднее и протестантская) изо всех сил пыталась отделить любовь от физических потребностей и навязать людям моногамию как единственную законную и нравственную форму брака. Этому противостояло явление, которое в более поздние века назовут куртуазной любовью. Она-то и была главным содержанием песен, слагавшихся в XII веке трубадурами: героем в них всегда выступал вернейший рыцарь, устремлявший свои помыслы и чувства отнюдь не к жене (ибо браки редко заключались по любви), а к некоей другой женщине – к Даме В Башне, и чем неосуществимее была эта запретная любовь, тем выше был его душевный накал. В этом смысле великий средневековый эпос пронизан духом супружеской неверности – сам сюжет рыцарских романов движется этой неверностью. Страстная любовь между сэром Ланселотом и Гвиневрой, женой короля Артура, приводит к гибели Камелота. В эпической поэме “Тристан и Изольда” король Марк поручает своему племяннику Тристану сопровождать нареченную короля, ирландскую принцессу Изольду, в путешествии по Ирландскому морю в Корнуолл, где должна состояться свадьба. Но благодаря случайности – оба по ошибке выпивают по пути любовный напиток – Тристан и Изольда без памяти влюбляются друг в друга, хотя прекрасно понимают, что нельзя нарушать обетов, принесенных королю, – Тристан поклялся повиноваться ему, а Изольда – стать его женой. Куртуазный любовный эпос обычно рассказывал о неверности в высших сословиях, о трагических “треугольниках”, где величайшая любовь способна вспыхивать лишь за пределами привычных общественных и церковных союзов. Разумеется, супружеские измены, неизменно остававшиеся скорее роскошью высших сословий, нежели слабостью низших, происходили всегда. Но неверность в Средние века и в эпоху Возрождения отличало то, что, подобно любви, освященной моногамным браком, она стала чем-то вроде столь же священного и моногамного прелюбодеяния. Это было молчаливое, никогда открыто не высказываемое убеждение, будто в браке не может быть истинной страсти, потому что страсть, чтобы ей вечно жить и в теле, и в душе, не должна обретать физического завершения или находить удовлетворение лишь на кратчайшее время. “Стихийный пыл увенчанной любви, не встречающей на своем пути никаких помех, обычно длится недолго, – писал философ-экзистенциалист Дени де Ружмон. – Это вспышка, обреченная угаснуть, не пережив ярчайшего мига своего осуществления”.