На повороте. Рассказы и очерки из советской жизни - Соколов Борис Федорович

нужен хлеб, а мужики, известно, им подай ситец, они и дадут хлеб. А ситцу то нетути в России. Вот и идут люди брат на брата. Не по злобе, а по тяжелой жизни.“

„Тесно, паря, жить стало человеку на Божьем свету, вот он и дерется промеж себя, как к примеру, дерутся петухи, коли много их расплодится в тесном курятнике. А люди не то. Они тебе замилу душу рады жить по хорошему.“

„А зачем большевики согнали нас со всего уезда, да посадили на барку? Это тоже от доброй души?“ врывается в спор чей-то задорный голос. Спор продолжается.

———

К черной барке подъехал катер. И трое людей, освещенные яркой луной, по веревочной лестнице лезут на верх.

„Кто идет?“

„Свой. Комиссар Петров.“

———

Верхний люк открывается. С визгом и скрипом. Толпа, в трюме сидящая, стихает: пение, танцы и споры оборваны резко.

„Крестьянин Андрей Николаев — идите сюда на палубу.“

„Здесь я, иду.“ Поднялся. Скрылся. Люк снова закрыт. На верху тихо. Глухой шум

„Братцы, никак выстрел?“

„Пустое мелешь, молчи.“

———

Снова люк открывается. Снова с визгом и скрипом.

„Крестьянин Дмитрий Крылов.“

Снова фигура неуклюже выступает. Снова люк закрывается. Снова шум. Глухой и короткий.

„Выстрел, братцы, ничто не другое “

„Да, как будто, что выстрел, да больно глухой“.

———

„Беда, братцы. Нехорошее дело.

„О, Господи Боже.“

———

К утру катер отъехал.

Часовые, зевая устало, крестясь, легли спать. Покрывшись шинелями.

Бесполезно ненужные.

———

ТОЛЬКО РАЗ

(Рассказ женщины)

Я очень устала. И мне тяжело будет говорить подробно и много.

Это было недавно. Прошли только два месяца... Но мне они кажутся годами долгими. Ушли они в дальнюю вечность...

Подождите немного... Я очень устала...

———

Только несколько дней, ярких и резких, остались «моими» от последнего года.

Несколько дней... отдельных друг от друга, ненужных бледных дней...

———

Крестьяне восстали. Утомленные большевистским режимом. Желая свободы и права. И позвали меня итти вместе с ними... Они знали меня по прежним годам, по моей смелой борьбе с царским режимом. Они любили меня, считали своей. И я не могла не пойти с ними. Во главе их.

———

Помню день. Ранний. Весенний. Волга дремала, еще льдом и снегом покрытая. В сосновом лесу собралось много крестьян — сотни, тысячи. Одни с ружьями, другие с топорами и вилами. А один даже — с маленькой пушкой... И мы, смеясь, окружили ненужную пушку, бесснарядную.

И решили крестьяне «итти против иродов». Пошли. И я пошла вместе с ними.

А придя в волость, толпа окружила совет, откуда стреляли.

Убили двух мужиков.

Наши стали дом поджигать. Тогда члены Совета сдались. Их было немного. .Может быть двадцать или тридцать. Не помню... Это было давно...

Я подошла к связанным красным

«Как быть, товарищ Елена?» — спросили крестьяне.

«Как быть? Отпустить».

«Господь с тобой, товарищ Елена. Отпустить? Нет. Убить. Чего там... с ними возжаться!...»

«Что ж, убить, так убить. Война, так война». Я согласилась.

Стали расстреливать. Тут же. Просто и быстро. И я была внешне безучастна-спокойна.

Стояла. Смотрела. Но крови волна заливала мне душу.

И от этого дня сохранила мне память — серобелую площадь, снегом грязным покрытую с красными пятнами. Талый снег, смешанный с кровью. Груда трупов. И молодое, безусое, полное страха лицо одного из красных солдат. Он рыдал. Просил о прощении. И губы его, по детски, нелепо дрожали.

«Отпустите его».

И после он долго мне целовал руки и ноги. Улыбаясь счастливо.

———

Было тихо в степи. И говор людской казался далеким, не здешним.

Красный отблеск костров ласкал звезды, точно желая сроднить землю и небо.

Топот. Шум.

«Товарищ Елена. Ваш дядя».

«Быть не может».

Да: это он. Это не он. Весь седой, старый. Страшный.

«Дядя милый, что с тобой? Что случилось?»

Запинаясь, забывая слова, повторяясь некстати — он рассказал.

И много и мало.

———

«Пришли в наше село. Красных отряд. Взяли мою мать и его. Мстя за меня — их врага. Дом сожгли. Вещи взяли себе. Семь дней держали мать с дядей в сарае. Издеваясь над ними. «Убьем завтра утром». «Боитесь? Пишите письмо вашей дочке». А утром говорили: «Убьем вечером».

Потом повезли. И дорогой, у леса ельпатьевскаго, им говорят: « Вот здесь. Ройте землю». К чему? «Ройте землю. Могилы себе...»

Полные страха, животного, рыли. Медленно. Без воли. Без силы.

Их подгоняют:« Скорей ройте, чорт вас возьми! Нам некогда»,

«Ну, довольно».

Их ставят к краю могилы. Стреляют. Сначала в старушку-мать, потом в дядю. Легко раненый он падает, притворяясь убитым.

«Засыпайте могилу».

«Чего там. Не стоит. Лень».

Пошумели. Ушли.

Долго дядя в могиле лежал. Дрожащий от страха, не решаясь подняться. «Вдруг вернутся». Нет ушли. Не вернутся.

Встал. Вылез.

В соседней могиле лежит моя мать, уткнувшись лицом в песчаную землю могилы. Плоской, неровной. Лежит неподвижно. Тихая. Много дней дядя бродил, скрываясь от красных отрядов. Боясь деревьев. Голодный. Больной...

Бог помог. Наткнулся вчера на крестьянский патруль. Подобрали. Накормили. Одели. Сюда привели.

Я молча сидела. Слушая дяди нескладный рассказ.

Могила, старушка лежит. Не чужая. Родная.

Жалкая...

Хорошо бы расплакаться. По женски. По детски.

Эх, да не умею я плакать.

Потому может быть этот день был для меня тяжелее других — пасмурных дней.

———

Мы побеждали. Мы брали деревни и села. Мужики сотнями шли в наш отряд. Шли с ружьями, с вилами.

Был знойный день. Мы брели утомленные по пыльной дороге, желая добраться скорее до леса. Там отдохнем. Поедим. Вот будет раздолье...

Вдали у края дороги, где целуется с небом земля, показалась фигура. Повидимому всадник. Быстро несется свой или чужой. «Быть наготове».

«Эй, Митрохин и Саша. Винтовки в порядке?»

Подъехал. По виду солдат. Что за чудо! Мой муж! Вася! Милый!

«Откудо и как?»

Из плена немецкого. Приехал домой. А дома уж нет. Раззорен. Указали, где фронт. Где крестьянский отряд. Дали лошадь. Взял и поехал. Позабыв все. И друзей и войну. Я смотрела в его лицо. Лицо друга... Милого... И волна жгучего, казалось уснувшего чувства счастливой любви, меня охватила.

Мой муж. Странное слово. Мой!

Нераздельно любимый.

Пересела к нему. На лошадь его. И долго ласкала дорогое лицо. Любимое, близкое.

Друзья по отряду смеялись любви моей. Картине чудной. «Товарищ Елена целуется с мужем». « Ну, мы пошли. Ты догонишь отряд, товарищ Елена.» И ушли. Мы остались вдвоем.

Кругом степь. Золотистая. Яркая, словно любовь. Беспредельно свободная, точно