Басурманка - Вера Новицкая

– Боже мой, Боже мой, какие же все вы хорошие – и вы, и ваша чудная maman, и наш папа́, и Китти, которая все время так ласково смотрит на вас, не плачет, не удерживает, не просит остаться… Я бы не могла… Я бы не пустила… я бы так… так пла…ка…ла…

Девочка действительно захлебнулась при этих словах.

– Юренька, миленький, родненький, только не позволяй себя убивать и ранить, ради Бога!.. Подумай, что с Китти… со всеми нами будет тогда! Милый, ради Бога!.. – и Женя, обливаясь слезами, охватила шею Юрия.

Молодой Муратов пробыл в Благодатном целый день, до самого вечера. Много о чем надо было переговорить им с Китти; столько хотелось высказать, излить душу перед несомненно долгой разлукой.

Не было шумных поздравлений, не поднимали бокалы с шампанским за жениха и невесту: над светлой радостью, влетевшей в этот дом, густой тенью простирались мрачные крылья нависшей темной тучи, реял печальный призрак близкой разлуки и туманный, жуткий своей неизвестностью, таинственный облик будущего. Слишком резко прозвучали бы шумные проявления веселья.

Совсем уже стемнело, когда лошади увезли Юрия домой.

На следующий день вся семья Трояновых с утра отправилась в Муратовку, чтобы провести последние часы с отъезжающим.

И здесь, как накануне в Благодатном, не было за обедом шумных поздравлений и тостов, и здесь радость и печаль так тесно сплелись между собой, что, приветствуя одну, страшно было тем самым оскорбить слившуюся с ней ее скорбную сестру.

Был отслужен напутственный молебен, прозвучали сердечные, глубоко прочувствованные пожелания, лились жаркие, обильные слезы.

– Бог сохрани и помоги вам! – обнимая Юрия, проговорил большой его приятель, Николай Михайлович, репетитор Трояновых. – Как глубоко я люблю вас, дорогой мой, и… как завидую вам!.. Счастливец!.. А я связан по рукам и по ногам…

– До свидания, быть может, скорого, там, куда ты идешь. Но это пока между нами, – последним обнимая молодого Муратова, вымолвил старик Троянов.

Когда коляска отъезжающего скрылась из глаз, когда замолк последний уловимый ухом стук колес и с ним прервалась внешняя связь между ушедшим из родного гнезда и оставшимися в нем, все геройское мужество, все усилия не дать воли своей тоске покинули бледную худую старушку, все продолжавшую смотреть в ту сторону, куда закатилось ее ясное солнце.

Беззвучные, тяжелые рыдания потрясали ее еще стройную тонкую фигуру. Седая голова прильнула к белокурой головке рядом стоявшей девушки, тонкие руки обвили гибкий, молодой стан.

Обильные слезы струились и по лицу Китти, но в них не было острой горечи, сердце не сжимало никакое щемящее предчувствие.

– Мамочка, родная, милая! – целуя руки старушки, говорила она. – Мы вместе будем думать о нем, вместе вспоминать, вместе молиться и… ждать. Я верю, я так горячо верю, что Господь сохранит, возвратит его нам здоровым, счастливым, славным. Верю, что впереди счастье, большое, светлое.

Ясны были катящиеся по щекам девушки слезы, ясными даже сквозь них оставались глаза, и такая глубокая вера звучала в ее голосе, что и старушке верилось, так хотелось верить в близкий счастливый и желанный конец.

Проходили дни, принося с собой невеселые вести. Все глубже внедрялись в русские пределы наполеоновские войска. Сам он, этот непобедимый до сих пор баловень судьбы, ослепленный гордыней, стремился к достижению своей заветнейшей мечты, утолению своего ненасытного честолюбия завладеть Москвой, сердцем России. И темная вражеская громада углублялась к центру страны, по стопам безмолвно, без грохота пушек и ружей, отступавших русских. Но это безмолвие было грозной тишиной, предшественницей стихийной бури.

Наполеон забыл, что нельзя прикоснуться к сердцу без того, чтобы не содрогнулся весь организм, не задрожал малейший нерв его, нельзя взбаламутить глубину, чтобы не забурлила, не взволновалась поверхность ее.

И всколыхнулся могучий океан, взволновался весь, до спокойных в обычное время глубин своих, чтобы ринуться грозным потоком, захлестнуть со всех сторон, поглотить, растворить в себе разлившуюся по чужому руслу пришлую, бурливую, мятежную реку. Вся страна, как один человек, готова была стать грудью на защиту родины.

Вслед за единичными первыми ласточками, как Юрий, взвились тысячи молодых сильных крыльев, встрепенулись и былые старики-орлы.

С каждым днем число добровольцев разрасталось. Знатная молодежь, дворяне и мещане – все брались за оружие. Разговоры, пересуды, вести о войне проникали в самые тихие и безмятежные уголки, равно волнуя сердце помещика и крепостного крестьянина, ребенка и старика.

Происходившие в России события не могли не отразиться на обитателях Благодатного и черной нитью вплелись в их дотоле безмятежное существование.

Примолк прежний, часто беспричинный, искренний смех, оглашавший темные аллеи и светлые уютные комнаты. Встревоженная, вспорхнула, притаилась в каком-то укромном уголке радость.

Вслед за первой печалью, отъездом Юрия, надвигалась новая: близкая разлука с главой семьи.

Лишь только немного выяснилось настоящее положение дел, получены были сведения и ответы на заданные разным лицам письменные вопросы, сейчас же, будто сам собой, просто и естественно, решен был отъезд Троянова. Никому не пришло в голову останавливать или отговаривать его. Всех глубоко огорчала предстоящая разлука, но отъезд этот казался неизбежным, как бы вытекающим из предыдущей жизни Троянова, его характера и душевного склада. Мог ли нестарый, железного здоровья, закаленный, испытанный боевой генерал сидеть в своем мирном Благодатном, наслаждаться счастливой семейной жизнью, когда лилась русская кровь, когда с ужасающей быстротой подступали к дорогому сердцу России сотни тысяч штыков и дул, целящихся в него, когда нужны были преданные, опытные, сильные телом и духом люди?

Не в одних только приготовлениях к отъезду генерала выражался отблеск войны на жизни Благодатного. От господских покоев до девичьей, заваленной грудами холста, до кухни, конюшни – всюду шли толки о «проклятых басурманах», об «антихристе Наполеоне», об огненном змие, на котором носится он ночью по небу, с пылающим мечом в одной руке и огненными стрелами в другой. Бабы пугали ребятишек Наполеоном, этим «сатанинским отродьем», и те, пробуждаясь ночью, орали спросонья благим матом при виде поддевки или сарафана, висящего на стене.

События отразились даже на детских играх: детвора под предводительством Бориса, с его сподвижником и незаменимой правой рукой – Степкой, играла в войну.

При первом призыве к мобилизации добровольцев находилось множество, но лишь только начиналась дележка войск на «французов» и «русских» – вражеские ряды начинали редеть; горящим жаждой подвигов и схваток «русским» грозило воевать с пустым пространством: никто ни за что, даже в игре, не соглашался быть проклятым басурманщиком.

Тогда оба главнокомандующие, Борис и Степка, прибегали сперва к убедительным словам, а в случае не успеха – к насилию, энергичными, порой очень крутыми мерами «офранцузивая» ярых русаков.