Тонкий тающий след - Наталья Лирник

Приблизившись, Павел разглядел в водителе авто ту самую дамочку из подсобки «Азбуки вкуса». Вцепившись в руль, она смотрела вперед невидящим взглядом, бледная и отчаявшаяся. Прохоров быстро понял, в чем дело, и, достав из кармана брелок, поднес к сенсору. Шлагбаум полез вверх. Секунду спустя «Альфа-Ромео», агрессивно взвизгнув, обдал Прохорова ледяной кашей из лужи и резко выскочил со двора. Следователь тяжело и неодобрительно посмотрел вслед машине и прошел к крайнему подъезду старого пятиэтажного дома.

Прохоров поднялся на второй этаж и открыл дверь, стараясь не прислушиваться к звукам из-за двери. Их там не было и быть не могло: матери не стало почти год назад, а других жильцов в этой квартире не водилось.

Когда Прохорову было двадцать четыре, он женился и привел в дом Тому. Шикарная женственная фигура, чувственные губы и густые, длинные крашеные волосы делали его жену предметом зависти всех проходящих мужиков. Но характер у Томы был дрянь. И это стало ясно почти сразу после свадьбы, увенчавшейся ночью любви, в которой до загса Павлу было многократно отказано. Старый принцип «не давать молока, чтобы купили целую корову» с молодым милиционером, увивавшимся за девушкой целый год, сработал безотказно. Но вот стоило ли оно того… Тамара была жесткой, капризной, неряшливой и к тому же любила пользоваться своим обаянием. Точнее, даже не пользоваться – а просто демонстрировать его по любому поводу, без всякой практической цели. Ей нравилось, когда «мужики шеи сворачивали», и арсенал ее был прост и надежен: юбки покороче, штаны в облипку, красная помада и частый жизнерадостный смех, позволяющий показать роскошные белые зубы. В постели у молодых не то чтобы не заладилось… Но той страсти, на которую намекала внешность молодой жены, Прохорову не досталось. В интимные моменты у Томы часто делалось равнодушное лицо, она смотрела в стенку и мелко-мелко дышала, пока муж прилагал активные усилия, чтобы его любимой женщине стало хорошо. Секс чаще всего заканчивался тем, что Павлу становилось стыдно за свою горячность, а Тома напускала на себя вид поруганной добродетели и стремилась скорее сбегать в душ и одеться. Она даже летом спала в ночнушке, будто обороняя свое роскошное тело от мужниного интереса.

Впрочем, все это было бы терпимо, если бы Тамара поладила с матерью. Но они оказались слишком разными, а может, наоборот, слишком одинаковыми в стремлении жить по-своему. Как ни грустно было Прохорову становиться фольклорным персонажем, но ему и правда постоянно казалось, что мама права. Тома всюду разбрасывала нижнее белье, забывала стирку в тазу на неделю, невкусно готовила и курила на кухне. Надежда Васильевна, сотрудница Нотно-музыкальной библиотеки имени Юргенсона, кротко перемывала посуду и смахивала крошки со стола, честно пыталась прожевать испорченное невесткой мясо и делала вид, что не чувствует вони из тазика с носками – но скорбное выражение ее лица бесило Тому до безумия, а для сына было вечным упреком, особенно тяжелым из-за его молчаливости.

В какой-то момент Прохоров понял, что стал бояться близости с женой не из-за ее холодности, а потому, что она вполне могла забеременеть – и тогда петля судьбы затянулась бы на шеях трех взрослых людей и будущего малыша окончательно. Он подал на развод.

Дело было немыслимое, ведь даже в самых несчастливых семьях развод считался прерогативой жен, а их семью назвать совсем уж несчастливой было нельзя. Однако когда бракоразводная буря улеглась, Прохорову и его маме стало снова так хорошо вдвоем, что о новом браке речь больше не заходила. Конечно, Надежда Васильевна иногда грустила, что бог не дал ей внуков, но эта грусть была светла и бережно защищена незыблемостью многолетних нехитрых привычек. Дома у Прохоровых всегда стояли свежие цветы в вазе, белая с кружевом дорожка на старинном черном рояле R. Görs & Kallmann туго накрахмалена, а в серебряной вазочке на столе лежало хрупкое печенье, которое так хорошо к чаю. Миниатюрная Надежда Васильевна, неизменно тихая, аккуратная и веселая, была светом в окошке для сына – а он для нее. Отец Паши погиб при исполнении служебных обязанностей, когда ребенку исполнилось четыре, а ей самой – едва двадцать шесть. Она окончила консерваторию и преподавала фортепиано в музыкальной школе, ухажеров у нее было немного, да и тех она после непродолжительных тестов отправляла куда подальше. По выходным Паша с мамой гуляли в Лефортово, ели на лавочках мороженое, вытирая липкие пальцы белоснежным маминым платком, и оба взахлеб читали. Надежда Васильевна любила, когда к сыну приходили гости и всегда играла для них Шопена на рояле с витыми серебряными канделябрами на передней стенке. На Пашу в школе поэтому смотрели с уважением: такой мамы не было ни у кого в классе. Он рос при ней мужчиной – иначе было невозможно, при ее-то веселой хрупкости. Паша качал мышцы, таская сумки и выполняя всю мужскую работу по дому. Улыбка матери была ему наградой: она умела так радоваться его помощи, что он готов был горы свернуть ради нее.

Отслужил, вернулся, закончил юридический и пошел в милицию, конечно. Как отец. Его мечтой было сделать так, чтобы ни одна сволочь в мире больше не могла застрелить при исполнении служебных обязанностей молодого крепкого мужика, которого дома ждут жена и сын. Осознавая недостижимость цели, Прохоров тем не менее посвятил ей всего себя. Оставив кусочек для мамы, конечно. А мама, перейдя из музыкальной школы на работу в нотную библиотеку рядом с домом и пережив бурный брак сына, продолжала тихо и нежно ему светить.

Его любовь к матери со временем превратилась в разновидность тирании. Он боялся, что с ней что-то случится, поэтому контролировал каждый ее шаг и мог даже накричать, если Надежда Васильевна, уйдя из дома на прогулку, не снимала трубку мобильного. А она часто не снимала. Потом дома случалась ссора, Прохоров злился, мать плакала, и от этого становилось пусто и тоскливо обоим. А потом она погибла.

Прохоров до сих пор не мог себе простить. Не уследил. Хотя в реальности сделать ничего было нельзя: он издалека увидел несущийся на огромной скорости по набережной внедорожник, перед которым мать решила перейти дорогу. Ей был зеленый, она успела это сказать ему по телефону. Но светофор не помог: обдолбанный амбал за рулем его просто не увидел. Когда Прохоров добежал до места, где лежало хрупкое маленькое тело, ее уже не было. Последнее, что он сказал своей маме, было «ну куда ты опять пошла, зачем, я же сто раз говорил, что куплю все, что нужно, по дороге с работы». Его мучила мысль, что в последние мгновения жизни он упрекал ее из-за ерунды. И если бы она не выслушивала это от него, возможно, успела бы заметить черную машину и избежать гибели.

* * *

Он выложил покупки на кухонный стол. Мясо, яйца, масло, салат, мед. Быстро пожарил и съел яичницу из пяти яиц, налил в огромную кружку чаю и пошел в «большую комнату», в которой когда-то жила мама.

С тех пор, как Надежды Васильевны не стало, Павел не менял в доме ничего. Мамины платья висели в шкафу, нехитрые украшения покоились в шкатулке на трельяже. Ему и в голову не приходило тронуть что-то или переместить вещи на места, которые были бы непривычны маме. Вот только спал он теперь чаще всего не у себя, а на ее диване – не раскладывая и даже не застилая постель. Как был, в домашних штанах и футболке. Этого мать, конечно, никогда бы не одобрила.