Три стороны камня - Марина Москвина

– Фондю вперед! Выше голову!

– Фондю назад! Тянем носок! Тянем!! Тянем!!!

На меня, увы, никто не возлагал надежд, у центрального станка тренировались тонконогие грациозные фламинго: ребра, ключицы, высокий подъем, тонкая щиколотка, парящие руки-крылья, развернутое бедро и аккуратная головка на гибкой шее.

– Голова должна быть маленькой! – безапелляционно заявляла Ида, неодобрительно косясь на мой самовар.

Зато у меня лучше всех получалось marche pas – “топанье по залу” – с моим-то плоскостопием, продольным и поперечным! И как это ни парадоксально – “воздушный шар” (ballon): подпрыгнув, зависать в воздухе, пучить бельмы и выкидывать разные коленца под хохот будущих солисток, а то и, чем черт не шутит, прим.

Каково же было удивление Сони, когда на вопрос нашей знойной Кармен “Кто хочет стать балериной, когда вырастет?” из всех сильфид и воздушных созданий, очумевших от бесконечных батманов, “лягушек” и шпагатов, ни секунды не раздумывая, поднял руку один толстопопый коротыш – ее дочь.

– Нам это, слава богу, не грозит! – воскликнул тогда папа. – У Райки никаких предпосылок.

– Ерунда, – возражал Илья Матвеич. – Когда-то среди балерин встречались пышки! Матильда Кшесинская, например.

– Нашел с кем сравнить! – отмахивался Абрикосов.

– Как вы знаете, Альберт, во время войны мы с мамой жили в эвакуации в Чапаевске, – эпически начинал Илья Матвеич в изношенном махровом полосатом халате и стоптанных тапках, помешивая овсянку. – Мама работала в Доме культуры – помогала гримировать и одевать артистов на спектакли, а меня, чтобы не оставлять одного, брала с собой. Мне очень нравилось “Лебединое озеро”, я всегда ждал, когда с восходом луны чары злого гения ослабнут, белый лебедь превратится в прекрасную Одетту и покоренный красотой Зигфрид поклянется ей в вечной любви…

– Все пленяло меня, – рассказывал он с таким теплом, таким участием, – и белое адажио принца с Одеттой, и нервный дуэт Зигфрида с коварной Одиллией. Но танец маленьких лебедей! Я не мог дождаться, когда четыре златокрылых создания выпорхнут из кулисы, сливаясь в геометрический узор, линии которого пересекались строго в определенном порядке…

– Как-то раз явились три ангела, птицы одного оперения, а четвертая, – Золотник ложкой постучал о край кастрюльки, – Геркулес, косая сажень в плечах, такие ноги у ней мускулистые, скрещенные не туда, а сюда!

Илья показал ее танец, и все покатились со смеху.

– Больше я не ходил с мамой на “Лебединое”, вот какой балбес! А эта лебедь, как я сейчас понимаю, – она всем лебедям лебедь. В ней было столько жизни! Возможно даже, это был мужчина, я не знаю.

– Пусть девочка попробует, почему нет? – вмешалась в разговор Берта Эммануиловна. – У меня подруга училась в Ваганьковском училище…

– Вагановском, – заметит надменная Магницкая, – Ваганьковское – это кладбище.

– Да какая разница! Вольф, ты помнишь Ларочку Синаткину? – Берта поворачивалась к своему супругу, хромоногому старичку. – Она еще танцевала краковяк и мазурку в Императорском театре. “Колени в хлам, – Лара говорила, – связки воспаленные, шея свернута… Но игра стоит свеч!”

– Избави бог! – твердил Абрикосов. – Звезд Райка с неба не хватает, красотой не блещет. И так любит всех поучать – в учительницы начальной школы, и точка! По крайней мере, в кармане будет хлеб насущный.

И этот человек посвятил жизнь исследованию квантовых неопределенностей! Кто говорил, что мир живет по законам квантовой физики, не замечая того в житейской суете? Вселенная, утверждал Абрикосов, состоит из неопределенностей, даже прошлое – неопределенно, что уж говорить о будущем! А вот, поди ж ты, – железной дланью утвердил шаги мои на педагогической стезе. И Сонька туда же: или в педагогический – или в медицинский! Тогда это считалось почетными профессиями. А кем еще? Космонавтом?

Прохожу мимо первого “А” – слышу смех, шум, открываю дверь, а там первоклашки окружили паренька, тычут пальцем и хохочут.

– Что?

– Обкакался!!!

Я его хвать – и в туалет. Все с него постирала, надела брюки без трусов. И твердо говорю:

– Ты не обкакался, ты просто пукнул! Понял?

И то же объявила в классе. Иначе до выпускного бала он им запомнится как “тот, который…”. Так творится история. Из тысячи возможных вариантов отбирается один касательно жизни одного человека или целого народа, как правило, не имеющий отношение к истине, и внедряется в сознание человечества.

Ребята:

– Ха-ха-ха!!!

– И что такого? – я грозно говорю. – А ну-ка поднимите руки, кто никогда в жизни не пукал?

Все смолкли и расселись по местам. Так началась моя педагогическая поэма.

Я вздумала внести свежую струю в учебный процесс.

К черту муштру и показуху, в которой я росла, двойки по математике, дневник, испещренный восточной каллиграфией (нажим должен быть легким, движение точным, при этом кончик пера слегка поворачивается, так что след оставляют две его грани): “смеялась”, “болтала”, “орала на физкультуре нечеловеческими голосами”, “бегала, взмыленная, на перемене…”. (Перо каллиграфа из двадцати четырех волосинок осла и росчерк автографа в виде орнаментальной вязи, за его подделку в Османской империи полагалась смертная казнь, его я боялась подделывать, но подпись родителей – через два раза на третий.)

Мне же хотелось, чтобы мои ученики расцветали под моим теплым любящим взглядом. Мы любовались бы мирозданием, пели, как птицы, читали стихи (только не “Белую березу” Есенина, прости господи, и не “Мороз, Красный нос”).

Третье тысячелетие на дворе, пора понять наконец: не для того, чему нас учили, рожден человек! Он рожден быть свободным от земного тяготения, от условностей, логики, от законов мироздания, боли, страха, старости и смерти. Чтобы разгадывать тайны Бытия, пробуждать спящих, вселять надежду в отчаявшихся – вот это все, что мне взбрело на ум после эпохального удара каруселью!

Не знаю почему, никто не оказался в восторге от моей методики. Народ, почуяв свободу, мгновенно отбился от рук, давай беситься, ходить на головах, такой учинили бедлам и тарарам! Меня просто уволили с треском, вот и весь сказ.

Флавий предположил, что это был провал на уровне медитации:

– Вектор, в сущности, верный, но у тебя не хватило силы разогнать мрак.

И рассказал про китайского императора, который три года сидел и что-то бубнил себе под нос. При этом Поднебесная процветала, и его влияние простиралось далеко за ее пределы.

Сам он по распределению угодил в деревню Хмурый Мамон Вологодской области – преподавателем химии, физики, биологии, литературы, математики, русского языка, истории, географии, физкультуры, пения и рисования. Только законченному отшельнику было подвластно там не спиться. При том что Флавий не имел ни малейшей склонности к охоте и рыболовству, хотя грибник он, считай, от бога. Федор ходил с ним в Шатуре по грибы, вернулся потрясенный, вокруг – ни единой шляпки, а Флавий корзину насобирал, и не какую-нибудь шелуху – и белый, и подберезовики, и еловый груздь, – сплошь благородный гриб к нему шел косяком.