Три стороны камня - Марина Москвина

Месяц под покровительством Изи друг мой ошивался в Одессе, часами валялся на пляже, почитывая “Дао дэ цзин”, и был вознагражден: рядом с ним материализовался какой-то китаец эпохи Тан, тогда это была редкость. Зубы наполовину золотые, наполовину серебряные, ни слова по-русски. Флавий дал ему Лао-цзы, и тот, пораженный, стал читать вслух на китайском языке!

Ночевал он под звездами Ланжерона или в Александровском парке на скамейке, убаюканный шелестом платанов с тополями. До поздней ночи танцевал возле ротонды, под куполом которой, залитый огнями, наяривал маленький оркестрик – в отличие от танцплощадки в Сокольниках, где врубали фонограмму, и дело с концом. А тут живая жизнь – труба и флейта, даже саксофон и веселый барабанщик с кленовыми палочками. Как они играли “Киевский трамвай”, “Рио-Риту”, “Брызги шампанского”…

Флавий кружил, кружил среди танцующих пар, он всегда один танцует или с воображаемым партнером, кружил в этом влажном воздухе, напоенном цветущими катальпами, ночной фиалкой и львиным зевом, жасмин цветет, расцветает липа… Кружил себе, никого не трогал. Но, видимо, все же спутал карты кому-то, испортил обедню, наступил на чью-то тень, – однажды его повстречали на узкой дорожке ночные колобродники, забубенные головы, велели убираться подобру-поздорову.

Может, оно бы и обошлось, но это же Флавий! Он распахнул объятия:

– Ну, здравствуй, простой народ! Рассказывай: чем дышишь, о чем мечтаешь, на что надеешься?

Вернулся с заплывшим глазом, еще и сгорел на пляже, спина облезла, чешется, скинул рубашку, попросил намазать его кефиром.

– Взгляни-ка, – сказал он, – у меня там крылья растут? Или плавник?

Минули те времена, когда Флавий меня обучал воодушевляющей медитации на свое тело, как на труп в разной степени разложения, – отныне я в этом не испытывала потребности.

С тех пор как чела моего коснулась карусель, во мне свирепствовал сокрушительный восторг, целиком и полностью беспричинный! То были все козлы, а теперь сплошные будды. Хмурые будды, угрюмые, исполненные печали, это свойственно нашей российской действительности: шторм ломает бизань-мачту, ужасающая обстановка в стране, эпидемии, гнев, апатия, разобщенность, бряцание оружием, железные тиски кармы, ханжество, фарисейство, безалаберщина и бестолковщина.

Даже Федор, в кои-то веки исполнив супружеский долг, молча лежит неподвижно, уставившись в потолок, вдруг вздохнет и скажет:

– Куда катится мир?!!

А я сияю, как ненормальная, у меня голова в темноте засветилась фосфорическим светом. И когда двадцать четыре старца падают ниц пред Сидящим на престоле, восклицая: достоин Ты, Господи, приять славу и честь, и силу, ибо Ты сотворил все, и по Твоей воле оно существует и сотворено, – я с ними заодно заливаюсь соловьем, ибо ощущаю только ликованье.

И постоянно улыбаюсь. Иду и улыбаюсь, на кладбище у бабули убираюсь – улыбаюсь, даже сейчас, когда пишу эти строки, сижу и улыбаюсь.

А ведь некоторых это раздражает! Хотя я не понимаю – почему?

Соня решила, что я сбрендила, и записала меня на МРТ головы.

Сонечка – это песня. Однажды смотрю из окна – моя крошка тащится с работы, как водится у докторов по вызову – “без ног”, и что-то огромное и бесформенное белеет у нее на плече. Оказывается, пациент, желая отблагодарить за чудесное исцеление, привез ей с северов шкуру белой лошади. Она ее, бедная, приволокла, а что оставалось делать? И эта шкура на долгие годы распласталась в доме, теперь она, слава Аллаху, куда-то подевалась.

Меня поместили внутрь магнитной капсулы (белый саркофаг с закругленными краями) – уложили на плоский стол. Руки, ноги пристегнуты, голова зажата со всех сторон, во рту – натуральная боксерская капа, чтоб не лязгать зубами, в вену воткнут катетер с контрастным веществом.

Лежу в трубе, залитая светом, а то складывалось бы впечатление, что тебя живьем заглотил Левиафан. Хриплый устрашающий рев белых раковин, хор ночной цикад, пилящие, режущие, сверлящие звуки пробирают до костей. По спине разливается жар, елки-палки, меня тут не поджарят, как карася?

Застрекотал пулемет, его подхватил второй, и ответил с другого берега третий, завязался свирепый бой. Кончились патроны, пулемет замолчал. “Петька! – кричит Анка, скидывая шапку. – Что делать будем?!”

Глядь – Чапай, на белой нашей лошади ожившей! Ура-а-а-а-а!!!

Тут и душа покрепче не вытерпела бы, а уж моей сам бог велел – взмыла и полетела, подтверждая этой выходкой безумной радужный прогноз, что все развеется и разлетится, даже невидимые атомы, протоны неделимые, а я останусь тем же самым – никем, ничем, живой субстанцией веселой, чистейшим бытием!

Леса, поля, дорога петляет через лес, и среди вековых елей тянется тропинка к церковной колокольне и тусклым куполам Николо-Берлюковского монастыря, куда я в детстве с Соней ездила навещать художника Золотника в 16-ю психбольницу.

За день до марш-броска в квартире начиналась суета, несли кто что горазд, это была братская складчина – к Илье Матвеичу никто не испытывал неприязни.

Гарри отрывал от сердца пару пачек “Беломора”, графиня Толстая аристократической рукою вдоль пополам разрезала калачи, густо намазывала маслом и вкладывала внутрь толсто порезанную колбасу. Магницкая из вдовьего академического пайка подкидывала паштета, Берта приурочивала к нашей экспедиции наваристый куриный суп, из коего Илье Матвеичу по праву полагались крылья и нога. Надюша с вечера замесит тесто, напечет пирожков. Зинуля упакует яблочко с лимончиком, пару больших соленых огурцов, – и мы, нагруженные сумками с провизией, пускались в дальний путь.

От Щелковского автовокзала на автобусе, мимо заброшенных деревень, лесом, лесом, до остановки Громкое, потом пешком, вот этой вот дорожкой, пока вдали не замаячит колокольня, остатки обвалившейся стены и храмовые купола, проросшие деревцами.

За железными воротами – два храма обветшалых: в одном – кухня, в другом – лечебно-трудовые мастерские, а уж за ними корпуса, где раньше обитали монахи, теперь их кельи переделали в больничные палаты.

Дверь наглухо заперта, на звонок в белом халате отзывалась медсестра преклонных лет Ярослава Николаевна, которую Илья Матвеич по-свойски величал Ярославной – и всякий раз при встрече что-нибудь да прочитает ей из “Слова о полку Игореве”. А поскольку встречи между ними происходили буквально каждые полчаса – то укол, то клизма, то успокоительные таблетки… всякий раз ей, бедной, приходилось выслушивать, что Ярослава Николаевна полетит кукушкою к реке Дунаю и омоет князю раны на его кровавом теле.

И развеявшая по ковыль-траве свое веселье Ярославна провожала нас в гостевую комнату, там два стола и скамеечки, мы скидывали пальто, усаживались за стол, раскладывали дары и гостинцы, глядишь, в больничной рубахе к нам явится наш светозарный художник.

Увидит нас – разулыбается: он всегда радовался нашему приезду и обязательно спрашивал, кто именно что передал и при каких обстоятельствах?