Человек недостойный - Осаму Дадзай

– Какая тоска.

Этого короткого шепота наверняка хватило бы, чтобы пробудить во мне сочувствие, – в отличие от пространных повествований о женской судьбе, но ни от одной женщины я ни разу не слышал таких простых слов, что и удивляло, и озадачивало меня. А эта женщина хоть и не произнесла «какая тоска», потоком страшной, безмолвной тоски толщиной в несколько сантиметров было облито все ее тело, и стоило прильнуть к ней, как тот же поток окружал и меня, мягко смешивался с потоком моего более острого уныния, и словно «палый лист на камне дна найдет покой», я мог отдалиться от страха и тревоги.

Эти ощущения ничуть не походили на покой, дающий возможность уснуть в объятиях дур-проституток (хотя бы потому, что они были жизнерадостными): ночь, проведенная с женой заключенного мошенника, стала для меня ночью освобождения и счастья (больше нигде в своих записях я не намерен употреблять это чудовищное слово настолько твердо и без колебаний).

Но это была лишь одна ночь. Утром, рывком проснувшись, я снова стал неискренним, фальшивым шутом. Бесхребетных пугает даже счастье. Они способны пораниться ватой. Да, ранить может и счастье. Поэтому, пока я еще не ранен, мне не терпелось поскорее расстаться, и я пустил в ход привычную дымовую завесу шутовства.

– Говорят, «конец деньгам – конец отношениям», а на самом деле все наоборот. Это не значит, что женщина отвергает мужчину, когда у него иссякли деньги. Если он оказался на мели, то сам собой падает духом и ни на что уже не годится, ему еле хватает сил смеяться, и тогда он, будто взбрыкнув, наконец поддается отчаянию и сбрасывает с себя женщину, и смысл в том, что он в полубезумии будет трястись и трястись, пока не избавится от нее, – обидно, что вроде бы это толкование из словаря Канадзава. Чувство-то понятно и самому.

Помню, как сильно я насмешил Цунэко глупостями вроде этих. Опасаясь, как бы визит не затянулся, я так спешил улизнуть, что даже не умылся, вот тогда-то опрометчиво и выдал белиберду про «конец деньгам – конец отношениям», что в дальнейшем привело к появлению неожиданных уз.

Со своей благодетельницей я не виделся с той ночи целый месяц. После расставания преходящая радость, которой она меня одарила, слабела с каждым днем, я эгоистично считал, что взвалил на себя тяжкое бремя, и даже такую обыденность, как оплаченный Цунэко в тот раз счет в кафе, воспринимал как обузу, постепенно меня начали одолевать опасения, что и она, как дочь хозяина пансиона и девица из педагогического училища, представляет для меня угрозу, и даже на расстоянии она постоянно внушала мне страх; вдобавок мне казалось, что если я снова встречусь с женщиной, с которой однажды был близок, то могу вдруг взорваться бурной яростью, я испытывал острое нежелание видеться с ней снова и в конце концов стал обходить Гиндзу стороной. Однако это острое нежелание вовсе не было проявлением моего коварства: между женщиной после близости и женщиной утром после пробуждения нет совершенно ничего общего, и суть заключалась в том, что я никак не мог уяснить для себя загадочное явление существования в двух обособленных мирах, подобного полному забвению.

В конце ноября мы с Хорики выпили дешевого пойла в Канде, возле уличного лотка, и когда отошли, мой порочный спутник стал требовать продолжения где-нибудь в другом месте; деньги у нас уже кончились, тем не менее он настаивал – выпьем еще да выпьем. Тогда я, в том числе и потому, что был хмельнее и смелее обычного, сказал:

– Ладно, так и быть, свожу тебя в страну мечты. И называется она, как ни странно, «Сютиникурин»[3]…

– Кафе, что ли?

– Ну да.

– Идем!

Так мы и сели вдвоем в трамвай, и Хорики воодушевленно заявил:

– Изголодался я сегодня по женщинам. Если с официанткой целоваться – это ничего?

Мне не нравилось, когда Хорики вот так изображал пьяного. Хорики тоже это знал и нарочно передо мной усердствовал.

– Так ничего или нет? Поцелую, и точка. Поцелую любую официантку, которая сядет рядом. Ничего?

– Наверное, без разницы.

– Вот и хорошо! А то изголодался я по женщинам.

Мы сошли с трамвая в четвертом квартале Гиндзы и направились в то самое кафе «Сютиникурин», надеясь только на одолжение со стороны Цунэко, так как были почти без гроша, и как только устроились в свободной загородке лицом друг к другу, к нам сразу же поспешили Цунэко и еще одна официантка, которая села возле меня, а Цунэко плюхнулась рядом с Хорики, и я чуть не ахнул. Сейчас ее поцелуют.

Не скажу, что я дорожил ею. Жадность почти чужда моей натуре, и если во мне порой пробуждались смутная скупость и сожаления, мне не хватало духу отстаивать свои права собственника и скандалить с другими. Позднее я даже некоторое время молча смотрел, как насилуют мою неофициальную жену.

С людскими раздорами я старался соприкасаться как можно меньше. Боялся, как бы меня не затянуло в их водоворот. А все, что связывало нас с Цунэко, – единственная ночь. Она мне не принадлежала. Незачем было ни дорожить, ни сожалеть, ни питать еще какие-либо сильные чувства. И все же я чуть не ахнул.

Но лишь потому, что сочувствовал Цунэко, жалел, что ей придется терпеть грубые поцелуи Хорики у меня на виду. Оскверненная Хорики, она, несомненно, будет вынуждена расстаться со мной, но явного стремления останавливать ее у меня не было, я испытал мгновенное потрясение при виде ее беды, подумал: «Эх, ну вот и все» – и сразу же, податливый, как вода, смирился, перевел взгляд с Хорики на Цунэко и усмехнулся.

Однако дело приняло неожиданный поворот к худшему.

– Ну нет! – выпалил Хорики, скривив рот. – Даже такому, как я, с этой убогой!.. – Резко оборвав себя, Хорики скрестил руки на груди и, натянуто усмехаясь, уставился на Цунэко в упор.

– Выпивку. Денег нет, – шепнул я Цунэко.

Да, мне казалось, что я способен пить спиртное как воду. С обывательской точки зрения Цунэко была недостойна даже поцелуя пьянчуги – несчастная женщина, от которой разит нищетой. Внезапное и непредвиденное, это осознание обрушилось на меня, как удар грома. Как никогда прежде, я все пил и пил – еще и еще, мы с Цунэко переглядывались и скорбно улыбались: да, она в самом деле была измученной, от нее разило нищетой, но в то же время к ней, как к товарищу по несчастью, страдающему от бедности (разлад между богатством и бедностью – избитая тема, но