Человек недостойный - Осаму Дадзай

сигаретами, продажными женщинами, ломбардами и левыми политическими течениями. Сочетание дикое, и тем не менее так и было.

Этот ученик по имени Масао Хорики родился в «ситамати» – низинном районе Токио, был выпускником частной школы искусств шестью годами старше меня, и поскольку домашней мастерской он не располагал, то посещал ту же частную студию, что и я, якобы продолжая изучение западной живописи.

– Пять иен не одолжишь?

В то время мы знали друг друга только в лицо и еще не успели обменяться ни словом. Растерявшись, я протянул ему пять иен.

– Ну вот, идем выпьем. Я угощаю. А ты ничего малый.

Отвертеться не удалось, меня затащили в кафе в Хорай, с этого и начались наши приятельские отношения.

– Я давно тебя приметил. Вот-вот, из-за этой застенчивой улыбочки: вид типичный для подающего надежды человека искусства. Ну, за знакомство – до дна! Кину-сан, он ведь красавчик? Смотри только не влюбись! Заявился этот малый к нам в студию, и теперь по его милости я среди красавцев только второй!

Смуглое лицо Хорики имело правильные черты; в отличие от большинства учащихся художественных школ, он носил приличные деловые костюмы с подобранными со вкусом, но строгими галстуками, волосы помадил и расчесывал на прямой пробор.

Оробев в незнакомой обстановке, я то складывал руки на груди, то опускал их, потому-то и улыбался так застенчиво, но на втором-третьем стакане пива ощутил непривычную легкость раскрепощенности.

– Я подумывал поступить в школу искусств, но…

– Не, скукотища. Скука там. В школе скука. Учиться нам надо у природы! Природой вдохновляться!

Но его слова не вызывали у меня ни малейшего почтения. Он болван, рисует наверняка паршиво, однако вполне может стать неплохим спутником для развлечений, думал я. Словом, тогда я впервые в жизни встретился с настоящим столичным шалопаем. Хоть и в ином отношении, чем я, он тоже был совершенно отстранен от человеческой деятельности этого мира; пребывание в замешательстве указывало на нашу принадлежность к одному и тому же виду. И в то же время между нами имелось принципиальное различие: он паясничал неосознанно, более того, не сознавал плачевности этого шутовства.

Развлекаясь и воспринимая Хорики лишь как товарища по развлечениям, я неизменно презирал его, временами даже стыдился своего приятельства, но итогом встреч с ним стало понимание, что даже ему я не соперник.

Однако поначалу я был убежден, что Хорики славный малый, на редкость славный, и даже привычная для меня боязнь людей отступила настолько, что я почти считал, что нашел прекрасного проводника по Токио. Сказать по правде, в одиночку я боялся ездить в поездах из-за кондуктора, боялся войти в театр кабуки из-за капельдинерш, выстроившихся по обе стороны от устланной красным ковром лестницы у главного входа, заходя в ресторан, боялся обслуживающего столик помощника официанта, безмолвно ждущего за моей спиной, когда опустеют тарелки, и особенно боялся платить по счету: да, скованность жестов, с которой я протягивал деньги, расплачиваясь за какую-нибудь покупку, объяснялась не скупостью, а чрезмерной взвинченностью, чрезмерной стыдливостью, чрезмерной неловкостью и тревожностью, от страха кружилась голова, темнело в глазах, казалось, я схожу с ума, какое там торговаться – зачастую я забывал забрать не только сдачу, но и покупки, был попросту не в состоянии ориентироваться на улицах Токио самостоятельно и считал, что мне не остается ничего другого, кроме как целыми днями торчать дома.

Так что я отдавал Хорики бумажник, и мы бродили по городу вместе, он постоянно торговался, более того, зная толк в развлечениях, максимально выгодно тратил незначительные суммы и обладал способностью добираться до места назначения в рекордно короткие сроки, вместо дорогих «одноиеновых такси» пользуясь поездом, автобусом и даже речными пассажирскими пароходами; благодаря ему я получал уроки практичности – когда мы, возвращаясь от продажных женщин, заходили по дороге в какой-нибудь ресторан в японском стиле принять утреннюю ванну, съесть юдофу и немного выпить, то приобщались к шикарной жизни сравнительно дешево; он разъяснил мне также, что гюдон и якитори, купленные с уличного лотка, при своей дешевизне очень питательны, и ручался, что ни от какой другой выпивки нельзя захмелеть так же быстро, как от «дэнки бран», и во всяком случае, когда доходило до оплаты счетов, с ним я никогда не ощущал ни малейшей тревожности или страха.

В общении с Хорики меня спасало еще и его полнейшее безразличие к тому, о чем думает его слушатель, и он порой, так сказать, в порыве страсти (может, его «страстью» как раз и было безразличие к слушателю) продолжал болтать чепуху безостановочно, так что опасность впасть в неловкое молчание, когда мы оба утомимся от блужданий, совершенно исключалась. С другими людьми я всегда был начеку, чтобы не допускать этих пугающих пауз в разговоре, но будучи от природы неразговорчивым, держался лишь за счет отчаянного шутовства, а теперь роль шута играл, сам не сознавая, этот болван Хорики, и вместо того чтобы отвечать ему, мне было достаточно, пропуская его слова мимо ушей, время от времени с улыбкой восклицать: «Да ты что!»

Вскоре я пришел к пониманию, что и выпивка, и курение, и продажные женщины – неплохие средства, чтобы рассеять, пусть и ненадолго, мой страх перед человеческими существами. Я даже лелеял мысль о том, что ради получения этих средств готов без сожалений распродать все свое имущество.

Для меня продажные женщины – не женщины и вообще не люди, они видятся мне слабоумными или сумасшедшими, но в их объятиях я, наоборот, полностью успокаивался и мог крепко уснуть. Все они, что выглядело прискорбно, были начисто лишены страстных желаний. Возможно, этих женщин тянуло ко мне как к «своему», подобному им, и я всегда удостаивался их естественной приветливости, не вызывающей неловкости. Приветливости без расчета, приветливости без попыток навязать свой товар, приветливости по отношению к тому, кто, может быть, больше никогда не придет, и порой ночами мне мерещился у этих слабоумных и сумасшедших женщин нимб Марии.

Однако я, приходя к ним, чтобы сбежать от страха перед людьми и ради смутной надежды на ночной отдых, и развлекаясь с этими продажными «своими», сам не заметил, как от меня начало исходить нечто неприятное; этой, так сказать, «бесплатной добавки» я никак не ожидал, а она постепенно становилась все более очевидной, пока Хорики не указал на нее, к моему изумлению и ужасу, чем вызвал у меня чувство неприязни. Если посмотреть со стороны, то я, грубо говоря, учился на продажных женщинах обхождению со всем женским полом, мало того, весьма в этом преуспел – ведь эта школа наиболее