Чистый цвет - Шейла Хети

вещи стали казаться ужасными, почти кощунственными: сигареты, бутылочка с маслом марихуаны, алкоголь – чуть меньше, чем сигареты, но алкоголь тоже казался кощунством. Ей казались ужасными огромное количество вещей, они оскорбляли новый дух, поселившийся в ней, и наркотические вещества словно бы его подавляли. Тем не менее она снова начала пить кофе и читать новости, выкуривать сигаретку время от времени, хотя и чувствовала, что эти действия заглушали дух.

* * *

Первое время ей снилось, что ее отец воскрес из мертвых, и она боялась за него и за себя тоже. Еще она расстраивалась. В мире тех первых снов она осознавала, что единственно хорошее и доброе, что есть в смерти, – это ее окончательность. Что со смертью нельзя торговаться, и в этом единственная ее милость, одно облегчение.

Первое время ей снилось, что отец воскрес из мертвых, чтобы показать ей, как он нашел способ вернуться: своим воскрешением он бравировал, доказывая, какие глупцы те, кто даже не пытался вернуться после смерти. Они следовали условностям – как при жизни, так и после смерти, – а он, всегда презиравший условности, вернулся к жизни, чтобы показать ей, что людей удерживают в могилах лишь социальные нормы.

Вот это пугало ее по-настоящему. Разве он не знает, что его кремировали? Может быть, она не понимала, что из себя представляет кремация.

В этих снах она не знала, что с ним делать. Она чувствовала, что он совершает ошибку, и боялась, что вторая его смерть будет хуже первой. Она понимала, что должна сообщить ему, что он умер, но разве он ей поверит? Станет ли он сердиться? Ее отцу, не желавшему вести себя как положено взрослому при жизни – настаивавшему всю жизнь, что он по-прежнему ребенок, – нельзя наказать вести себя как положено мертвому. Он бы ужаснулся ее консерватизму, тому, что она хочет, чтобы он вел себя как все остальные люди и умер.

* * *

В первом черновике их совместной жизни они всегда то притягивались, то отталкивались, движимые то близостью, то желанием избавиться от нее, и никто из них не мог справиться с этой неловкой близостью и далекостью и понять, какая дистанция им удобна. Потом они оказались в одном теле – ее. Или они там были какое-то мгновение. Она почувствовала, как в нее извергся его дух, будто в ее тело вошла целая вселенная, растеклась там, внутри, как сперма, – это теплое характерное ощущение. Но теперь ощущение было еще теплее и еще полнее охватывало всё ее нутро, и покой, наступающий после оргазма, совершенно несравним с покоем, опустившимся на нее после смерти отца. И покой, опустившийся на его тело, был столь же всеобъемлющим. Нет большего покоя, чем наступает в смерти. Это конец твоей истории, конец тебя. У живущих истории еще продолжаются. До смерти идет борьба, между людьми всегда существуют проблемы, и даже если проблем нет, проблемы всё равно есть. Быть живым – проблема, которую не решить с помощью жизни. «Я» всегда колышется, как листья на деревьях. Листья трепещут и трясутся, как и мы. Человек не может перестать трепетать и трястись, в этом состоит суть человеческой жизни. Но тому, кто мертв, не грозит никакая опасность. Их проблемы со всеми решены.

* * *

Она не давала себе времени определить, всё ли еще оставался в ней дух ее отца, но – О, вот он! Она его чувствует! Как он поднимается в груди! Он не исчез, он просто спал, дремал, ждал, пока его позовут! Он пока еще плохо ориентируется у нее внутри. Он не знает, где хочет пребывать в ее теле. Ей придется помочь ему: перестать курить и всмотреться в грудную клетку, где растет и высится новый дух. Чувствуя, что она его ищет, он дает всплеск радости, чтобы его заметили, – точно как ее отец радовался, когда она заходила повидаться или звонила. Он всегда был рад просто видеть ее. Точно таким же образом его дух рад быть рядом. Может быть, ее отец хотел, чтобы она была рядом, просто потому, что того хотел дух внутри него, ведь внутри нее жил родич его духа, – но при его жизни они были разделены по двум разным телам. А теперь они наконец воссоединились.

* * *

Было ли что-то плохое в том, что дух ее отца вошел в нее после его смерти? Стало ли больше того, что подавляло ее в ее жизни? Жизнь в нем всегда хотела соединиться с ее жизнью, и в момент его смерти это наконец произошло. Многие годы его желание быть настолько близко ей немного мешало, но посмертно оно стало прекраснее всего на свете. Живой, он отдавал ей всю свою жизнь, но это только мешало. Умерев, он отдал ей всё, что осталось от его жизни, и это было прекраснее всего на свете.

Наверное, безупречно прекрасно и просто мы можем отдавать только в момент нашей смерти, потому что только такой дар не требует ничего взамен. Умерев, ты больше не можешь ничего принять, но при жизни всегда существует надежда, что тебе что-то дадут взамен. Отец Миры хотел давать ей при жизни точно так же, как сумел дать при смерти, настолько же бескорыстно. И он отдавал, отдавал. И не мог дать, не мог.

* * *

Возможно, поэтому Мире не нравилось любить людей. Возможно, поэтому ей не нравилось, когда ее любят. Неужели это должно нравиться только на том основании, что это любовь? Неужели нужно желать этого вечно, просто потому что это любовь? Может, у Миры нет сердца. Может, оно появляется и исчезает. Может быть, ее сердце защищает ее от боли. Возможно, оно заработает когда-нибудь потом. Возможно, ее сердце устало давным-давно, упало и осталось лежать на обочине. Может быть, однажды оно снова начнет чувствовать. Может быть, у него кончились чувства. Всё когда-нибудь заканчивается. У мысли могут кончиться слова.

Последнее дело – судить свое собственное сердце, но это первое, чем все начинают заниматься. Сердце спешит осудить само себя. У сердца должны быть дела поважнее. Но их нет.

* * *

На следующий день после того, как умер ее отец, Мира обнаружила, что может запросто бросить всю свою жизнь, оставить ее позади – и это не будет иметь значения. Отец бросил свою жизнь, значит, и она может бросить свою. Она осознала, наблюдая, как умирает ее отец, что нет причин чего-либо бояться. Теперь она могла не бояться ни жизни, ни смерти. А ее отец,