Каким был для меня XX век. Российский посол в отставке вспоминает и размышляет - Владимир Михайлович Семёнов

задерживались в городе ради покупок в магазинах и посещений знакомых либо родных. Город и окрестные деревни были крепко связаны, в том числе семейными узами.

К началу 30-х годов город и село стали захлестывать волны грандиозных сталинских планов индустриализации и коллективизации. Здесь-то и пришлось туго Ба-курским — попали они в категорию то ли кулаков, то ли подкулачников. Ну как же: у братьев-кузнецов крепкие дома с подворьями, и корова, и свиньи, и куры, да своя кузница с большим числом заказчиков!

Мне никто никогда не рассказывал, что произошло с моим дедом Петром Ивановичем Бакурским. Его забрали, и куда-то увезли. Семья бедствовала и голодала. Спасаясь от голода, вторая дочь, Мария, «выпорхнула из семейного гнезда», уехала в Москву к родственнице и там прижилась, вышла замуж за строительного рабочего Константина (впоследствии он вырос до прораба, даже участвовал в годы Хрущева в строительстве Кремлевского Дворца съездов). Агафья Михайловна осталась одна с младшей — Леной, которая пошла в школу.

Это были годы моего раннего детства, и что-то смутно я могу припомнить. Более всего — голод 1933 года, который буквально косил подряд города и села Поволжья, и мы, дети, совали в рот все, что хоть как-то напоминало корку хлеба.

Но вот дед вернулся. Он тогда уже и выглядел как дед: худая сгорбленная фигура с огромными цепкими кулаками (их я особенно помню), крупной седеющей и лысеющей головой, серым лицом, на котором выделялись большие темные, пристально глядящие глаза, мясистый нос картошкой и пышные жесткие, как щетка, усы с проседью.

Дед снова стал кузнечить. Братьям и кузницу вернули. Кто-то говорил, что была допущена ошибка. Помню эту бакурскую кузницу: небольшой сруб, покрытый тесом, внутри горн, широкая разболтанная дверь, запиравшаяся на ночь здоровенным амбарным замком. Перед дверью — небольшая выложенная булыжником площадка с коновязью, на которую в разгар лета наступала со всех сторон трава мурыжник, а рядом вырастали мальвы, и в конце лета можно было есть их незрелые семена-

Но наступила новая пора лиха: в 37-м стали забирать по ночам «недобитых белогвардейцев» (в эту категорию попал близкий друг моего отца Дмитрий Мельников, с единственным сыном которого, Валентином, я играл ребенком, мы были погодками) и «агентов мирового империализма» (арестован и сослан сосед Иван Федорович Прокаев, как «мордовский националист»). В эти годы дед начал сильно запивать, запои длились порой несколько дней, а затем он давал зарок и месяцами хмуро колотил молотом в кузне.

К тому времени дед с женой и Леной переехали на другой конец города в дом поменьше. Это было совсем недалеко от дома, в котором мы поселились с родителями в 1934 году. И хозяйство дед стал держать поменьше: корову, десяток кур, поросенка. Жили они скромно, общались в основном с близкими родственниками, неизменно соблюдали все церковные праздники и посты. Все время у них уходило на хозяйство, житейские заботы. Пошатнулось здоровье деда.

Подростком я любил приходить в дом сурового деда и добродушной, домашней бабушки Гани. Обычно это случалось на Рождество, Пасху, Троицу или в какое-нибудь редкое воскресенье, когда бабушка пекла аппетитные пироги с ватрушками.

Иногда я поспевал к моменту распития дедом и бабушкой чая из большого, пышущего жаром фамильного самовара. Они оба сидели распаренные и умиротворенные после похода в городские бани, бабушка — повязанная ситцевым платочком, на плече — полотенце, которым она вытирала с лица капельки пота.

Чай пили на кухне за небольшим столом, накрытым чистой скатеркой. В доме вообще всегда царили отменная чистота и порядок, и я побаивался без цели бродить по многочисленным домотканым дорожкам, проложенным в комнатах поверх окрашенных светлой охрой половиц.

Дед изредка молча откалывал щипчиками, а то и ножом сахар от большого куска. Оба они пили чай из блюдец, держа их на растопыренных пальцах и откусывая понемногу сахар. Меня же всегда интересовала на столе вазочка с вареньем, которое бабушка готовила из черной смородины и из крыжовника. Пили чай подолгу и помногу, бабушка могла выцедить с блюдца полдюжины чашек.

Говорили мало. Дед вообще был молчун, да и бабушка не любила болтать без дела. Она всегда была в движении, чем-то занята и никогда никто не видел ее праздно сидящей на скамейке перед домом. Какое-то время такая скамейка, как и у многих домов, была и у них, а потом дед убрал ее за ненадобностью. В компании бабушка больше слушала и помалкивала, а иногда вдруг вставляла свою хорошо памятную мне фразу: «Да что болтать пустое!»

В последний год уходящего века Лена, моя тетя, уступая моим настойчивым просьбам, записала для меня свои воспоминания о родителях. Вот ее короткий рассказ.

«Папа, пока ноги ходили, работал, хотя был тяжело болен. Ему хотелось, чтобы я институт закончила (медицинский). Мама занималась хозяйством и вязала пуховые платки, чтобы как-то сводить концы с концами. Сколько помню, оба любили баню и чтобы после бани на столе кипел самовар. Мама очень хорошо готовила. Папа любил блины, пироги с ливером. Для него была специальная сковородка. И еще очень любил холодец, который делал сам. Любил читать. Мне на день рождения всегда дарил книги. Радовался, что я хорошо училась. Мама моя очень хорошо пела и танцевала. У мамы был хороший голос. Помню, когда папа и мама были молодыми — собирали гостей. Папа подвыпьет, всех гостей раздвигает: а сейчас моя Ганечка споет и спляшет! Сам он не пел и не плясал...»

В последние годы жизни дед был слаб. Не пил, бросил курить, и когда я, приезжая домой на студенческие каникулы, навещал его, грустно смотрел на меня, расспрашивал о жизни в Москве, а о себе ничего не говорил. Он не дотянул до 64 лет. Похоронили его 26 февраля 1952 года. А бабушка Ганя прожила еще несколько лет после его смерти, но долго болела, более года была прикована к постели.

Здесь уместно перейти к моему отцу, биография которого была богата самыми разными событиями.

Родился Михаил Егорович Семёнов в 1896 году, также в Петровске, был вторым сыном в семье, где росло, как уже говорилось, 17 детей. Его маму (значит, мою бабушку), Прасковью Ивановну я помню лишь по отдельным эпизодам, когда она вдруг возникала в нашем доме, решив пожить несколько недель у сына Миши. Строгая и резкая была по характеру. Статная, сухая, постоянно в движении, делах, не любила праздности, сердилась, когда моя мама предлагала ей прилечь, отдохнуть после обеда. В 30-е годы, когда ее мужа, Егора Парамоновича не стало, все время