Каким был для меня XX век. Российский посол в отставке вспоминает и размышляет - Владимир Михайлович Семёнов

«трубку мира». Думаю, что эта привычка напоминала ему о его юности и таких же, как он новобранцах, с которыми он губил эту юность в окопах Первой мировой войны.

Нередко он приезжал навеселе. Угощали пациенты, это было в порядке вещей, хотя мама почти всегда выражала свое недовольство по этому поводу. Другое дело — хорошо выпить и закусить в своей теплой дружеской компании. И песни попеть. Умели хорошо петь, когда собирались либо в нашем доме, либо в доме известного всему городу зубного врача Федора Филипповича Молчанова. Этот дом для меня был вторым домом: Вера Дмитриевна, тетя Вера, жена Федора Филипповича, была моей крестной мамой, и этим все сказано.

Вот эти мои предки частенько пели, но не ранее, как после третьей рюмки, душещипательную песню начала века: «Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была. Одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра...» Дальше этих четырех строк, которые засели в моей памяти на всю жизнь, почему-то дело не шло.

Надвигалась новая война.

Вторая мировая была начата Гитлером еще в сентябре 1939 года, чему поспособствовал подписанный накануне пакт о ненападении, так называемый «Пакт Молотова — Риббентропа». В нашем Петровске мы, разумеется, ничего толком об этом не знали.

Ощущение большой грозы еще не возникло: жизнь тихого захолустного Петровска была далека от мировых событий, тем более, что Сталин держал всю страну в отрешенном от этих событий состоянии (не считая только войну в Испании). Он отказывался верить всем сообщениям и донесениям о готовящемся вторжении гитлеровских дивизий на советскую территорию, и страна оставалась расслабленной. Немножко знали мы о схватке с японцами на Халхин-Голе (о ней рассказывал в узкой компании Федор Филиппович, служивший в то время военврачом в Туве), совсем глухо, шепотом говорили о позорной финской войне 1940 года. Лишнего не болтали от греха подальше.

Признаюсь, в свои 11—12 лет я вообще ничего не знал о гитлеровских захватах в Европе, и в семье не было разговоров на эти темы. Родители никогда не говорили о политике, нашенской или ненашенской.

В воскресенье 22 июня 1941 года после полудня петровчане услышали из репродукторов заявление председателя Совета Народных Комиссаров В. М. Молотова о свершившемся, как было объявлено, вероломном нападении гитлеровской Германии на Советский Союз.

Я понимал, что произошло нечто ужасное, но оно казалось чем-то далеким. Взрослые вокруг также не могли ясно объяснить, как возник страшный гром средь ясного дня и что будет дальше. Через несколько дней в город стали поступать сообщения о стремительном продвижении гитлеровцев по нашей земле, пришли предписания о мобилизации, под которую медработники подпадали в первую очередь.

Уже через неделю мой отец, одетый в гимнастерку и галифе, прощался с нами. Он сразу был отправлен в части, составившие 2-й Украинский фронт и брошенные под Харьков навстречу надвигавшимся гитлеровцам.

Почти год мы не имели известий от отца, который вдруг объявился дома на несколько дней уже летом 1942 года — в лейтенантской форме, но без пистолета. Его части едва не попали в окружение, их расформировали и стали готовить к переброске под Сталинград. Это максимум того, что я как-то уяснил в тех условиях строжайшей секретности и цензуры. Отец мой вообще не славился многословием, а тогда и вовсе был молчалив, с посеревшим лицом, весь сжавшийся, ушедший в себя.

К этому времени мы с мамой уже узнали, что такое очень голодная зима и скученность в доме. Поначалу у нас жила эвакуированная из-под Львова тетя Маруся с двумя сыновьями — жена лейтенанта-кавалериста Евгения Ивановича Бакурского (младший брат моего деда). Позже дядю Женю (так я его звал по той простой причине, что годами он был моложе моего отца) переквалифицировали в артиллериста, и войну он закончил в чине полковника, но на госпитальной койке, тяжело больной после четырех или пяти контузий, полученных на полевых батареях.

Поздней осенью 1941 года в наш дом вселили молодую семью инженера связи Петра Петровича Хмелька, прибывшего в Петровск вместе со спешно эвакуированным из Москвы оборонным заводом, именовавшимся заводом № 251 Министерства морского приборостроения.

Вторую половину 1942 года я в свои 14 лет работал на этом заводе учеником-чертежником конструкторского бюро, где очень приохотился к черчению. Мне поручали деталировку отдельных машинных узлов, то есть требовалось вычертить на отдельных листах каждую деталь узла для передачи на исполнение в соответствующий механический или литейный цех. Рабочий день длился 12 — 14 часов, и мы имели в день 600 граммов хлеба (а не 400, выдававшиеся иждивенцам) плюс обед в столовой. Все равно было очень голодно. Один «классный» чертежник в нашем бюро № 6 иногда очень удачно подделывал пару талончиков на обед, которые печатались в городской типографии...

С осени 1942 года мой отец — в окопах под Сталинградом, в саперном батальоне, получившем позже звание гвардейского, в котором он останется до последних дней войны.

От Сталинграда он дойдет в саперных частях 3-го Украинского фронта до озера Балатон, где переживет новые ожесточенные бои. Затем его гвардейский батальон будет участвовать в освобождении Вены в апреле 1945 года и встретит День Победы в этой красивейшей европейской столице, спасенной от, казалось бы, неминуемых разрушений быстрым броском из Венгрии на северо-восток армии 3-го Украинского, которой командовали маршал Ф. И. Толбухин, а затем — маршал И. С. Конев (отец всегда с восхищением произносил имена этих военоначальников).

Из Австрии он пришлет мне несколько открыток с видами мирной, довоенной Вены, в том числе — вид здания Государственной оперы, которое в последний месяц войны все же пострадало. По окончании войны части,.в которых служил отец, задержались в Вене, и я получил тогда от него помимо открыток с видами города его фотографию «при параде»: в ладной офицерской форме, легких хромовых сапогах, на мундире — гвардейский значок, два ордена Красной Звезды, медали. Поразительным было то, что фотография, сделанная, очевидно, в венской фотостудии, была цветной, и в то время это было для меня полным откровением. Разумеется, я ее храню.

А письма-треугольнички с фронта приходили от отца редко. Под Сталинградом было не до писем. Именно после этой исторической битвы отец получил свой первый орден Красной Звезды, второй Красной Звездой его наградили за бои под Балатоном.

В своем саперном батальоне отец постоянно был на первой полосе огня. Отец обрабатывал, как он рассказывал, тех раненых и изувеченных, которых приносили в походную палатку либо землянку непосредственно с поля боя; затем их переправляли в полевой лазарет. И так все четыре года войны, все