Повести и рассказы - Исаак Григорьевич Гольдберг

так, может, и в твоей крови, в твоей обиде он повинен!.. Вот он кто!.. А ты приветила его, незнаемого привечаешь… Обманом он к тебе пришел!..

— Я не обманом! — горит лицо у Павла и вздрагивают жилы на висках: — Я тебя, Ксения, не обманывал… Я пред тобою, женщина, не виновен!..

— Осподи! — вздрагивает Ксения и беспомощно озирается: — Што же это такое?

— Я хотел тебе про все рассказать, — продолжает Павел и слегка придвигается к Ксении. — Ты сама останавливала меня… Не обманывал я тебя…

— Не обманывал он меня, — сквозь слезы подтверждает Ксения.

Обретая силу в этих тихих и решительных словах, Павел встряхивает головой:

— А что я с белыми был, так за это я уже свое наказание получил… Теперь я вольный человек, чистый.

Павел Ефимович Коврижкин, бывший партизанский командир, слушает, вслушивается в слова, произносимые Палом, работником, хозяином, бывшим белым. Павел Ефимыч вглядывается в его лицо, обретающее уверенность и смелость. Потом глядит на женщину, теребит ухо и, когда теребит его, приоткрывает верхнюю губу, обнажает желтоватые крепкие зубы, и кажется, что усмехается он злой и жестокой усмешкой. Но Павел Ефимыч не усмехается. Сурово его лицо, хмурятся брови. В глазах непримиримость.

— Наказание, которое ты, гражданин, перетерпел, это одно… Это еще мало для того, чтоб чистым считаться… Это с тебя рабоче-крестьянская власть взыскала. И, может, мало взыскала… А с партизанами тебе вместе быть не полагается. Места тебе возле них нет!.. У Ксении, у Коненкиной, кто глаз с надругательством выхлестнул? Кто над долей ее галился — твои товарищи, такие же проклятые белые гнусы! И ежели рабоче-крестьянская власть пощадила тебя, ежли миновала тебя стенка, так где же у тебя стыд-то, где твоя совесть, что со всем нахальством своим приходишь ты и берешь себе в жены честную и верную женщину, которая с партизанами кровь и пот делила?..

Слова Коврижкина, Павла Ефимовича, бывшего партизанского командира, падают тяжко и разяще. Холодом окованы Арина Васильевна, Павел. Застыла и ждет, и порывается к чему-то Ксения. Она поднимает руку, правую, словно отстраняя что-то от себя, и, выждав передых в речи Коврижкина, ломающимся, грудным, молодым голосом кричит:

— Стой!.. Обожди!.. Обожди, Пал Ефимыч!.. Моя обида, моя доля!.. Моему сердцу кипеть за нее!.. Не виновен Павел, мой муж!.. Ни в чем предо мной не виновен!..

25

Голубая ночь вползает в щели сквозь ставни. Голубая ночь неистовствует за толстыми, кондовыми стенами избы.

Ксения в тишине, в темноте глотает слезы. Слушая эти слезы, Павел глухо говорит:

— Слушай, Ксения… Лучше, может, уйти мне?.. Тяжело тебе будет, беспокойно…

— Нет! — порывается Ксения. — Нет, не уходи!.. Не надо!..

— Не надо!.. — тише заключает Ксения и вздыхает. И, вздыхая, снова глотает подступающие к горлу, бесконечные, обессиливающие, нерадостные слезы…

26

Город обнят двумя реками. На набережной глядятся в стальные струи быстрой воды белые колонны барского дома. Над домом полощется вылинялый трепаный, но вспыхивающий неумирающим огнем красный флаг. Когда большую быстроводную реку сковывают морозы, и она, борясь с зимою и острыми северными ветрами, морщит и крошит лед, — зимняя одежда ее выстилается торосом — остриями усмиренных льдин и льдинок. Тогда дом с колоннами сливается белизной своей с белым покоем реки, глядит пустынным, задумчивым и важным. Тогда ярче среди окружающей белой, зимней ясности обвиснувший красный флат.

В трех этажах белоколонного дома, во множестве комнат, черными буквами на стенах, на дверях выведены надписи. Одна надпись кричит: Уком ВКП (б). В эту дверь чаще, чем в другие, заходят озябшие, покрытые куржаком дальней дороги люди.

В эту дверь, подобно другим, входит, неся с собою острый и бодрящий запах снежных ветров, Коврижкин.

— Э-э, путешественник! — встречает его веселый и приветливый окрик: — Вернулся?

— Вернулся.

— Мало же ты гостил в своих местах. Подчевали плохо разве?

— Мы тебя, Ефимыч, не ждали…

— Ну, вот, я нежданно и прикатил!

Коврижкин посверкивает зубами. Короткие волосы курчавятся на голове; две глубокие борозды идут ото лба к переносице и словно давят на глазницы. Серые глаза смотрят ласково, но сторожко.

— Вот и прикатил! — повторяет он. — Чего мне без дела зря трепаться — я непривышен к гулянкам.

— Ну, ладно… Это хорошо, что ты раньше. Запряжем тебя, держись!

— Запрягайте! Выдюжу!

Люди входят и выходят. Со входящими людьми проползают в комнату шумы и заботы и озабоченность. Вокруг Коврижкина, не останавливаясь ни на мгновенье, влечется стремительно и безостановочно деловая, суматошливая жизнь. Коврижкин сразу же становится на привычное место свое и вместе с другими впрягается в повседневную работу.

И только к концу рабочего дня, случайно оставшись один-на-один с секретарем укома, он ожесточенно трет и теребит короткие волосы, смотрит в сторону и жалуется:

— Слышь, неувязка у меня, товарищ Протасов, выходит.

— С чем? В чем?

— Да вот связчицу я свою поглядеть захотел. Хорошая баба, много она с нами в девятнадцатом году беспокойства натерпелась… Я к ней, приспособить ее к делу настоящему, было, хотел, а она себе мужика завела…

— А ты что? — смеясь, перебивает Протасов. — Сам ее для себя приглядел? Так?

— Да нет… — нетерпеливо и досадливо отмахивается Коврижкин. — Не в етим дело… Ты смешки-то оставь… Она мне для етого не надобна. Тут обстоятельство совсем даже наоборот…

У Коврижкина слова корявые, тяжелые. Коврижкину трудно высказать заветное слово ясно и понятно. Он темнеет от огорчения, вот оттого, что такое ясное, такое бесхитростное и каждому понятное дело не может он сразу и толково рассказать Протасову. Коврижкин путается, подбирает слова, сопит.

— Тут обстоятельство такое… — горячится он. — Была женчина рабоче-крестьянскому делу преданная, даже серьезно через это пострадала, и следовало бы ей обчественными делами орудовать…. А она засела в деревню свою — ничем ни к чему, и ко всему этому белого к себе в мужья приспособила… Самую паршивую контр-революцию…

— Если контр-революционер — нужно изъять.

— Изъять! — взматывается головой, кривится Коврижкин. — Его куда будешь изымать, если он свою порцию отсидел!..

— Чего же тебе хлопотать, коли он наказан? С одного вола двух шкур не дерут… Сейчас-то он себя тихо ведет? Не шебаршит? Мужиков не мутит?

— Сейчас — это не касаемо. Теперь он ниже травы… Ну, ведь, разве я об этом? Ты вникни, товарищ Протасов, в чем штуковина: он, может, ее кровь проливал, а она теперь с ним супружеские фигли-мигли разводит…

— Партийная она? — спрашивает Протасов и украдкой поглядывает на стопку бумажек, лежащую перед ним.

— Нет.

— Так в чем же дело? Зачем горячишься, Ефимыч?

— Ах, чудаки! — вскипает Коврижкин. — To-есть, самые настоящие чудаки!.. Да разве суть в том, что партейная она или нет? Она