Повести и рассказы - Исаак Григорьевич Гольдберг

Протасов, плохо слушая Коврижкина, говорит:

— О пунктах, Ефимыч, как-нибудь, когда посвободнее будет… Ну, поехали!..

Коврижкин лапает свою ушанку и темной тенью, разрывая дымные тенета, мечется за Протасовым.

31

В морозном затишьи каждый звук четок и остер. За рекою лает собака, и эхо относит этот лай от стылого хребта в улицы и тревожит деревенских псов. Пестрый бежит впереди лошади, приостанавливается, вслушивается в чужой лай, ворчит, встряхивается и трусит дальше. Зябко кутаясь в дошку, Павел идет за возом. Идет и поколачивает на ходу ногой об ногу: декабрьские стыли взялись, видно, дружно и цепко.

Павел выворачивает из переулочка на широкую улицу. Пестрый с разбегу обскакивает встречного человека и коротко тявкает. Человек ковыляет неуклюже, раскорякой. Кричит на собаку, смотрит на лошадь, на воз дров, на Павла.

— Это ты, самоход?.. Хозяйству ешь?..

— Здорово! — не останавливаясь, кивает головою Павел.

— Стой!.. Куды бежишь? Я человек общественный, старый, — ты мне уваженье делай… Вишь, я проразгуляться вышел… Ломит у меня башку…

Павел останавливается, ждет. С опадающих тощих боков лошади тяжело валит пар.

— Умял скотину… Худо хозяйствуешь… Уходишь, што ли?

— Не знаю, — хмуро отвечает Павел, — не собирался… — и спохватывается, торопится.

— Ну, оставайся, Афанасий… Мне времени нет болтаться гут.

— Чудак! — сердится Афанасий. — Ты не торопись… Ты у старого человека про свою положению спроси… Ты не гордись и прямо вот шапочку долой и, мол: «низвините, Афанасий Потапыч, разгадайте мне мою положению, какому моему поступку быть?». И скажу я тебе, как обчественный человек: «уходи, собирай причиндал весь свой, бросай бабенку и айда!». Вот…

Павел понукает лошадь. Воз срывается с места, снег под полозьями скрипит и визжит. Пестрый уносится легко и бесшумно, распуская нарядный хвост, далеко вперед.

— С-сукин сын! — кричит Афанасий, оставаясь один на пустынной улице. — Самый настоящий сукин сын!.. Что б тя язвило!..

Павел слышит крики Афанасия, но не оборачивается. Он нахлестывает лошадь. Над лошадью зыблется пар. Под полозьями укутанная деревенская уличная дорога визжит и поет. Лошадь сама, без понуканья и похлестыванья, почуяв близость жилья, шагает быстрее. Пестрый врывается в полуоткрытые ворота.

Павел въезжает во двор.

Он оставляет лошадь с невыпряженным возом и входит в избу.

— Теперь, выходит, что и проходу скоро в деревне не будет! — раздраженно говорит он, сбрасывая на лавку рукавицы и доху.

Ксения выходит ему навстречу и молча подбирает неряшливо брошенную одежду. Она охлапывает рукавицы, встряхивает доху и вешает ее на деревянную спицу, торчащую в потемневшей стене.

И только, тогда, только обладив и прибрав к месту мужикову лопать, Ксения выпрямляется, становится пред Павлом и спрашивает:

— Что опять приключилось?

— Ничего! — ворчит Павел.

— Как ничего, коли ты сам сказываешь, что проходу нет?

— Да так… Все, как следует. Выживают меня из деревни… Не ужиться мне, видать…

— Не ужиться?!

Ксения хочет посмотреть Павлу в глаза, но он прячет их, отворачивается, силится стащить набухшие ичиги.

— Коли не поддадимся, — тихо и решительно продолжает Ксения, — коли сами не поддадимся, чего люди с нами смогут сделать?.. Мы в своем полном праве…

— Против людей не пойдешь!

Павел стащил ичиг с правой ноги и потрогал пальцами размягченную подошву.

— Павел! — У Ксении голос высок и туг, вот-вот сломится. — Сдаешь, Павел? Говори прямо, чего надумал? Не крути!

— Я ничего… — осторожно и крадучись увиливает Павел. — Я не кручу… Мне тебя же, Ксения, жалко… Заедят нас, не дадут ходу… Камнем я тебе на шею сяду…

— Та-ак… — приглушенно и протяжно говорит Ксения. — Надоела стало-быть?.. Что ж ты виляешь? Ты прямо говори. Ты не бойся, ты вольный человек… Прямо говори!..

— Эх, — морщится Павел и стаскивает второй ичиг. — Зачем, Ксения, говоришь, чего не следует?

Но неуверен голос у Павла, и слова выходят вялые, непрочные, трусливые.

— Вовсе я не об том. И в голове у меня такого ничего не было… А то, что не дадут нам с тобою прочную жизнь здесь складывать, это мне ясно. Куды же мы с тобою подадимся? Мне везде трудно придется, у меня документы плохие, всякий увидит: белый, в белых войсках был… Вот оно в чем дело… И жалко мне тебя, Ксения, путать в свою судьбу…

— Ты меня этак не жалей! — с горечью перебивает Ксения. — Я об своей судьбе хорошо понимаю.

— Ну, вот и рассуди: нет нам с тобою пути… Один конец — собираться мне в дорогу. Спасибо тебе за все сказать и руки тебе развязать. Пусть не гавкают…

Бледная, с внезапно запавшим глазом, Ксения перехватила, глотнула воздух и стиснула зубы. Подавив в себе внезапную, обжигающую слабость, глядит она на Павла, ранит его неотрывным взглядом.

— Уходишь, стало-быть?! Пошто прямо не говоришь? Пошто не сказываешь, что обрыдна я тебе?!.. Я тебя не держу!.. Уходи!..

Ксения поворачивается от Павла и уходит в куть.

Павел растерянно молчит. Он мнет в руках портянки, потом встряхивает их, берется за ичиги. Снова берет портянки и начинает медленно и сосредоточенно переобуваться.

В кути за перегородкой тихо. Эта тишина начинает тревожить Павла. Он прислушивается, вытягивает шею. Слушает.

За перегородкой раздается шорох. В дверях показывается Ксения. Прислонившись к перегородке, она почти спокойно, но с какой-то усталостью в голосе говорит:

— Вечером ты подсчитай… Должна я тебе за работу… Скажешь, как у нас с расчетом выходит…

— Какие долги! — вспыхивает Павел. — Ты мне ничего не должна.

— Ладно! — сурово перебивает его Ксения. — Я знаю… Ты у меня в работниках кою пору прожил… Получишь расчет…

— Ксения! — голос у Павла звенит обидою и стыдом. — Не обижай, Ксения!.. Разве я у тебя работником был?..

— В работниках! — жестко отвечает Ксения. — О прочем забудь… Утресь крёстная свезет тебя на станок… Больше тебя не держу!..

— Ксения!..

Но Ксения глядит гневно и непримиримо.

Павел нагибается к ичигам. Он прячет лицо, на котором пламенеет стыд.

32

Утро тает. Серые светы, облепившие окна, окрепли, пролились ясным белым блеском. Солнце отразилось в снегах, синие тени стали гуще и резче. День встал крепкий, морозный, сияющий.

Ксения прислонилась к стене, бесцельно, напряженно, невидящим глазом смотрела в обледенелое окно…

Это уже все прошло.

С рассветом безмолвно и угрюмо проснулась жизнь. Павел связал свою котомку, потолокся возле лавки. Потом вышел на зов крёстной, пошел запрягать лошадь.

Потом сиротливо бурлил самовар на столе, и только одна крёстная, Арина Васильевна, обжигаясь, пьет торопливо жидкий чай.

И когда затягивал последний пояс на себе Павел, когда брался за шапку, повернулся он ко Ксении, поднял на нее глаза. Глаза вздрогнули, и вздрогнул голос:

— Ну, прощай… Спасибо тебе, Ксения… за все.

Но холоден, глух и отчужденно бесстрастен