Сказки американских писателей - Вашингтон Ирвинг

открывается новая эра в нравственном бытии человечества, эра сострадания, взаимопомощи, любви, наставничества. Идея Великой Чайки — всеобъемлющая идея внутренней свободы, реализующейся в деятельности на благо людей, и восходит она к романтической концепции «революции сознания» (Р. Эмерсон, Г. Торо) и к «христианскому возрождению» второй половины XX столетия. Иными словами, идея — старая, можно сказать вечная, но не теряющая актуальности по сей день.

В начале этого обзора говорилось о невозможности написать жанровую историю американской литературной сказки. Упоминалось также о прямой генетической связи между творчеством ранних американских романтиков и литературными сказками, возникавшими в США на протяжении последующих полутора веков. Отсюда, однако, не следует, что литературная сказка в Америке вовсе не испытала никакого развития. Напротив, движение от Ирвинга к Гарднеру ощущается именно как движение, отражающее общую методологическую эволюцию всех видов и жанров национальной словесности. Применительно к сказке эта общая эволюция выразилась в усилении национального элемента и в удивительной динамике сюжетов, изначальная структура которых, основанная на логике волшебства, постепенно смещалась к логике абсурда. Благодаря такому смещению, как это ни парадоксально, возникла тенденция к сближению «сказочного» мира с реальной действительностью. Впрочем, парадоксальность здесь весьма относительна. Нынешние сказочники традиционно взирают на мир с высоты идей гуманных и благородных. Для них реалии современного бытия в соединении с абсурдными понятиями — вполне логичная комбинация.

Ю. КОВАЛЕВ

ВАШИНГТОН ИРВИНГ

РИП ВAH ВИНКЛЬ

Клянусь Вотаном, богом саксов,

Творцом среды (среда — Вотанов день),

Что правда — вещь, которую храню

До рокового дня, когда сползу

В могилу…[9]

Картрайт[10]

Всякий, кому приходилось подниматься вверх по Гудзону, помнит, конечно, Каатскильские горы. Эти дальние отроги великой семьи Аппалачей[11], взнесенные на внушительную высоту и господствующие над окружающей местностью, виднеются к западу от реки. Любое время года, перемена погоды, даже каждый час на протяжении дня вносят изменения в волшебную окраску и очертания этих гор, так что все добрые хозяйки — и ближние и дальние — пользуются ими как безупречным барометром. Когда погода тиха и устойчива, они — одетые в пурпур и бирюзу — вычерчивают свои смелые контуры на прозрачном вечернем небе, но порою (хотя вокруг, куда ни глянь, все безоблачно) у их вершин собирается сизая шапка тумана, и в последних лучах заходящего солнца она горит и сияет, как венец славы.

У подножия этих сказочных гор путнику, вероятно, случалось видеть легкий дымок, вьющийся над деревней, шиферные крыши которой поблескивают между деревьями как раз в том месте, где голубые тона предгорья переходят в яркую зелень ближних лесов и лугов. Это — старинная деревушка, построенная голландцами-колонистами в самую раннюю пору колонизации, в начале правления доброго Питера Стюйвезента[12] (да будет мир праху его!), и ещё совсем недавно тут стояло несколько домиков, сложенных первыми поселенцами из мелкого, вывезенного из Голландии желтого кирпича, с решетчатыми оконцами и флюгерами в виде петушков на гребнях остроконечных крыш. В этой деревушке, как раз в одном из таких домиков (который, сказать по правде, порядком пострадал от времени и от непогоды), много лет тому назад, ещё тогда, когда весь край принадлежал Великобритании, жил простой, добродушный малый по имени Рип ван Винкль. Он был из числа потомков тех ван Винклей, которые с великою славою подвизались в рыцарственные времена Питера Стюйвезента и сопровождали его в походе на форт Христина[13]. Воинственного характера своих предков он, впрочем, не унаследовал. Я заметил уже, что это был простой, добродушный человек; больше того, он был хороший сосед и покорный, забитый супруг. Возможно, что это последнее обстоятельство и воспитало в нем ту кротость духа, которая снискала ему всеобщую любовь и широкую популярность, ибо наиболее услужливыми и покладистыми вне своего дома оказываются мужчины, привыкшие повиноваться сварливым и вечно бранящимся женам. Их нрав, пройдя через горнило домашних невзгод, становится, вне всякого сомнения, весьма гибким и податливым, ибо хорошая супружеская нахлобучка лучше иной проповеди научит человека добродетели терпения и послушания. Вот почему сварливую жену в некоторых отношениях можно считать благословением неба, а раз это так, Рип ван Винкль был трижды благословен.

Как бы там ни было, но он, бесспорно, пользовался горячей симпатией всех деревенских кумушек, которые, согласно обыкновению прекрасного пола, во всех семейных неурядицах Рипа неизменно становились на его сторону и, когда тараторили друг с другом по вечерам, не упускали случая взвалить всю вину на госпожу ван Винкль. Даже деревенские ребятишки встречали его появление шумным и радостным гомоном. Он принимал участие в их забавах, мастерил для них игрушки, учил запускать змея и рассказывал им нескончаемые истории про духов, ведьм и индейцев. Когда бы ни брел он по деревне, его постоянно окружала ватага ребят, цеплявшихся за полы его одежды, забиравшихся к нему на спину и безнаказанно учинявших тысячи шалостей; кстати, не было ни одной собаки в окрестностях, которой пришло бы в голову на него залаять.

Большим недостатком в характере Рипа было непреодолимое отвращение к производительному труду, происходившее, однако, не от недостатка усидчивости или терпения, — ведь сидел же он целыми днями на мокром камне с удочкой, длинной и тяжелой, как татарская пика, даже если не было клёва. С ружьем на плече он часами бродил по лесам и болотам, по горам и долам, чтобы подстрелить несколько белок или диких голубей.

Никогда не отказывался он пособить соседу в самой трудной работе и был первым, когда вся деревня принималась лущить кукурузу или возводить каменные заборы; так что деревенские женщины привыкли нагружать его различными поручениями и мелкими работами, взяться за которые никогда бы не согласились их менее покладистые мужья. Короче говоря, Рип охотно брался за чужие дела, но отнюдь не за свои собственные; исполнять обязанности отца семейства и содержать ферму в порядке казалось ему не по силам.

Он заявлял, что обрабатывать ферму не стоит: это, мол, самый скверный участок земли во всей округе, где все растет из рук вон плохо и всегда будет расти отвратительно, несмотря на все труды и усилия. Изгороди у него то и дело разваливались; его корова неизменно умудрялась заблудиться или попадала в чужую капусту; сорняки вырастали у него быстрее, чем у кого бы то ни было; дождь всегда начинался как раз в то время, когда он собирался работать на дворе, и хотя доставшаяся ему по наследству земля, сокращаясь акр за акром, превратилась в конце концов благодаря его