Театральная история - Артур Соломонов

– Люблю чудаков, Иосиф! Дай Ганелю.

Карлик сам подскакивает за сэндвичем. Я вижу, что пора прощаться, но не могу уйти без соизволения. С ужасом чувствую, что начинаю тяготить своим присутствием режиссера. Что делать?

– Знай, Александр! Завтра в твою честь и в честь нашего новоприбывшего, – режиссер улыбается Ганелю, – черт, чуть не сказал «новопреставленного», извините… Так вот, завтра в вашу честь я закачу в «Мариотте» несусветный банкет!

И едва господин Ганель представил себя в смокинге, задумчиво-печально принимающим поздравления и снисходительно прощающим завистливые ухмылки и смешки, а я подумал: «Итс импосибл!», режиссер добавил:

– Разве так важно, что банкет в вашу честь пройдет без вас?

Иосиф хихикнул, а режиссер встал со стула. Мгновенно вскочили и мы с Ганелем.

– Ну, таланты, ну, будущие звезды, давайте, мчитесь домой учить шекспировский текст. Брат Лоренцо, вы завтра не нужны, хотя можете прийти на сбор труппы, а Джульетту я жду в десять. Адью.

Прощальный пинок под зад мы с карликом приняли с благоговением и обменялись изумленно-счастливыми взглядами уже за черной дверью кабинета. Господин Ганель совладал с собой первым. Он протянул мне руку и попрощался полукивком головы. Светлане он отвесил более теплый поклон. Что сделал я, не помню, но отмечаю: это был один из тех редчайших моментов, когда я не помнил себя.

Не знаю, стоит ли говорить очевидное? Наш режиссер – шизофреник. В театре это приветствуется. И еще – он гений.

Я нажал кнопку вызова лифта. Вышел на улицу.

Солнце.

Я вошел к режиссеру безвестным актером, а вышел – Джульеттой лучшего российского театра. Теперь все в моих – пусть и женских – руках.

Я раскрываю рот. И туда летят банкеты и фуршеты, восторг красавиц и погоня папарацци, автограф-сессии и океан цветов. Я слышу мерный звук кондиционера в номере тысячезвездочного отеля, где я возлегаю рядом с огромногрудой и стройноногой красавицей. Это не Наташа. Это девушка, ласками которой я воспользовался лишь на эту ночь, и утром она обнаружит на туалетном столике автограф и теплые пожелания счастья. А Наташа, ушедшая наконец от мужа, ждет меня из парижских гастролей в нашей просторной квартире на улице Тверской (прощай, мой Теплый Стан!). И любовь моя к ней тем сильней, чем свободней я себя чувствую благодаря обожанию бессчетного количества женщин и девушек…

Захлопнуть ли рот? Нет, я вместителен! О, я вместителен!

Легкость и тяжесть? Дородовая травма? Индийское кино как символ счастья? Я посылаю все к чертям. И мой печальный караван летит по небу – вверх и влево: я на сцене истекаю ненавистью, глядя на успех врага; Наташа приходит ко мне, укутанная в страдания мужа; «Ты прав! Этого делать нельзя!» – говорит моя мать, обнимая отца…

Как же я раньше не замечал, как гадка и тускла, как бедна и убога моя жизнь? Вернее, как убога она была до этой встречи, до этого дня, до этого голоса, который, как мне кажется, способен сотворить меня заново?

Я обернулся на здание театра с тем чувством, с которым, я полагаю, смотрят на церковь новообращенные.

«– Какие эро-планы? – спросила Наташа, и я сразу принял решение.

Следующие десять минут нам было очень хорошо. Когда последствия моего решения были исчерпаны, а потом исчерпаны снова, уже до дна, я рассказал ей о сегодняшнем чуде.

– Кого? Джульетту? – ее глаза, ярко-зеленые, изумлены. – Ты шутишь?

– Только если режиссер шутит, – я затянулся сигаретой, что делал в постели только в случае крайнего блаженства или печали.

– На шутку не похоже, нет. Саша, это успех. Ус-пех. Ты успел. А я навсегда опоздала.

Голос Наташи дрогнул. Я еще раз заглянул в ее глаза: на меня смотрела ярко-зеленая актерская ревность.

– Почему ты? Почему опоздала?

– Раз моему любовнику предлагают роль Джульетты в театре, о котором я мечтаю, значит, мне уже ничего не успеть.

Она отвернулась. Я взял ее за плечо, хотел повернуть к себе, но почувствовал сопротивление.

– Не порадуешься за меня? – спросил я робко, словно обращаясь к той Наташе, что была рядом десять минут назад. Но холод ее ответа не оставил сомнений: перемена фатальна.

– Тебе сделали странное предложение, Саша. Как будто судьба метила в меня, промахнулась, и на тебе – ты стал Джульеттой. Нет, этому я не порадуюсь.

– Мне отказаться?

Она улыбнулась сквозь печаль. Я этого не вижу. Но чувствую.

– Разве я не знаю, что, если даже начнется светопреставление, ты все равно пойдешь репетировать – свое представление. Дорогой, не смеши меня, я ведь тоже актриса, как и ты.

– Ты как будто ненавидишь меня.

– Хуже, я себя ненавижу. – она садится на кровати ко мне спиной, облокачивается на спинку красивой тонкой рукой и обращается к стене. – Я доплелась до пика своей карьеры. Мужчина, который с такими звериными стонами в меня кончает, получил роль Джульетты.

Вдруг она обернулась через плечо, метнула в меня злой взгляд:

– Почему ты так стонешь? Думаешь, я не вижу, как ты играешь в безумную страсть? Все, теперь ты получил роль – играй на сцене, а нашу постель освободи от спектаклей.

Тишина.

Сигарета догорает до фильтра. Я затянулся лишь раз – дальше она догорала сама, и я совсем не к месту вспомнил, что самодогорание сигареты – верный признак того, что в ней таится множество вредных веществ. Трубка моего отца гасла, едва он прекращал затягиваться. А это значит, что в табаке нет никаких веществ, поддерживающих горение. Значит, что трубочный табак не так вреден, как сигареты. И выходит, что абсолютно правы те экологически-онкологически озабоченные люди, которые пишут на пачках "курение – причина рака легких", "курение убивает", "приводит к импотенции"… У меня перед глазами встали легионы сигаретных пачек, тех, которые я уже выкурил, с каждым вдохом призывая в свою жизнь импотенцию и рак. И мои мысли потекли – независимо от меня – в сторону медицинскую. Лишь усилием воли я прервал их течение и стал рассматривать – сантиметр за сантиметром – обнаженную спину Наташи. Взглянул на ее руки – одной она облокотилась, а другой выстукивала на спинке кровати мелодию прерывистую, нервную, и казалось, стук становится все громче, заполняет мою комнату, мою голову… Медицинские мысли улетучились.

Внезапно Наташа прервала музицирование. Мой взгляд продолжил путешествие по ее спине, в тот момент я не чувствовал ни досады, ни обиды. Ничего.

Тишина.

Наташа посмотрела на меня, отвернулась снова и прошептала (раздраженный голос сменился растерянным):

– Прости. Прости, пойми меня.

Я ее понял. Но не простил. Напротив, это нежданное извинение меня разозлило. Я увидел, что она сама понимает, как жестоко сейчас со мной поступает. Она признала вину – это подпитывает мою обиду.