Театральная история - Артур Соломонов

Для меня, впитавшего измену с молоком матери (вот пригодилась эта расхожая фразочка – но более точной во всем мире не сыскать), – это и был дом – густонаселенный, противоречивый, распахнутый для любых вторжений.

Как это часто бывает, границы размылись, имена стерлись – кто муж, кто любовник? Кому она изменяет? Страсть моя усиливалась и передавалась ей, и однажды она, стремясь быстро снять мои брюки, порвала их. "Самороспуск штанов", – торжественно объявила она и засмеялась.

Вспомним индусов, танцующих в горах, – я был счастлив. Пока не раздался телефонный звонок в моем доме. Когда отзвучали первые умиротворяющие такты "К Элизе", зазвучал бесцветный голос Светланы, помощницы нашего режиссера. "Саша? Сегодня в три приходи к Хозяину. Он тебя ждет. Сам знаешь, лучше не опаздывай".

Этот звонок разрезал мою жизнь напополам.

Я выбежал из дома на улицу, и руки дрожали, как у отца, когда он волновался, – наследие. Меня вызывает Хозяин? Вызывает? Меня? Сколько бы я ни повторял этого, поверить все равно не мог.

Был понедельник, час дня. Снова пришли названия дней, время разъяли часы и минуты. Я проваливался в успех».

Александр, заранее потрясенный предстоящей встречей с режиссером, на время забыл о своей любовнице. Когда он встретится с хозяином театра, то снова, в который уже раз, увидит в нем существо почти сверхъестественное и не в состоянии будет его описать. Это и правда непросто сделать, настолько переменчив человек по имени Сильвестр Андреев. Кажется, что в нем дремлют все типы поведения. Но чувства сменяют друг друга лишь на первый взгляд стихийно – за этими порывами стоит расчет. Набор масок всегда наготове. Единственное, что остается неизменным, – средний рост и усы а-ля Сальвадор Дали. Даже цвет его глаз, в спокойном состоянии серый, тоже меняется. Темнеет в гневе, светлеет в радости. Сильвестр слегка косит, когда приходится проявлять чудеса театральной дипломатии.

Господин Андреев перелетает из зала на сцену, когда хочет что-то показать актеру, разбудить его воображение. Господин Андреев вальяжно плывет на торжественных приемах, томно кивает головой, медлительно и с ленивым достоинством протягивает для приветствия руку: в такие моменты нельзя заподозрить, что он способен на молниеносные движения.

Александр заворожен хозяином театра.

И сейчас, когда он бежит на встречу с Сильвестром, он задыхается от предчувствий. Если бы ему сделали кардиограмму, то велели бы срочно лечь в постель и пить пустырник, не вставая.

Тысячелетия назад Бог обращался к своим избранникам. «Авраам, где ты?» Он не поинтересовался бы место-нахождением свинопаса или актера седьмого плана. Сегодня я услышал нечто подобное тому древнему и страшному зову. «Александр, где ты?» Неужели? Я избран? Пусть Бог обратился ко мне не напрямую. Пусть через своего ангела. Но ведь обратился же!

Я подхожу к зданию театра. Останавливаюсь. Смотрю на эту выкрашенную в красный цвет судьболомню. Кладбище амбиций, источник депрессий. Место, где чудо реально, а реальность не очень-то ценят. Здесь взрослые мужчины интригуют, чтобы получить роли привидений, зверей, а если повезет – высокородных принцев. А если судьба окажется совсем благосклонной, то они получат возможность выкрикнуть со сцены «Быть или не быть?» и утонуть в цветах. Или в бутылке. Зависит от качества сказанного.

Колени подкашиваются, подкашивается душа, лифт летит на третий, четвертый, и вот уже пятый этаж, здесь обитает Он. Хозяин театра. Сильвестр Андреев.

Лифт останавливается и брезгливо выплевывает меня в приемную Хозяина.

Не чувствую ног, это не увольнение, он не стал бы меня давить лично, собственной пятой, собственноножно не стал бы, много чести, но зачем тогда, Господи, зачем?.. Со мной здоровается его помощница Светлана. Она всесильна. Мы называем ее Сцилла Харибдовна.

Меня завораживает, пугает и манит черная дверь кабинета Хозяина. Теперь я знаю: от черного цвета можно ослепнуть.

Какие бы терзания ни ждали меня за этой дверью, я знаю, что буду сейчас делать. Я буду целовать зад. Это, наверное, непристойно, и быть может, это даже ругательство, но только не в театре. Здесь за место у режиссерского зада идет борьба ожесточенная, и не всякий получает шанс припасть к сиятельным ягодицам. Но тот, кто дорывается, входит в роль истово, а расстается с ней – в отчаянии. Сейчас мне нужно совершить церемонию целования максимально виртуозно и, по возможности, не теряя достоинства.

Дверь распахнута, свет – в глаза. Лысая голова сделала легкий приветственный наклон и торжественно засияла на летнем солнце. Господи, а он что тут делает, Иосиф Флавин? Этот толстяк журналист – здесь? Мы что, не помним, как он раздраконил нашего «Ричарда»? И что за омерзительный у него псевдоним, не говорю уже о лице, не говорю уже о жирных руках, о непозволительно тонких для такого толстого лица губах… Но о чем это я, о ком это я в такой момент!

Кто это, кто дает мне знак подойти? Режиссер. Приближаюсь к его лику. Слепну… Господи, неужели и на лице моем столько же благоговения, сколько и в душе? Позор. Но приятно.

– Присядьте.

Голос тихий, но кто, как не я, знает, какие раскаты таятся в нем, готовые в любой миг вырваться и разорвать все встретившиеся на пути барабанные перепонки. Сажусь на краешек стула.

– Нет, лучше постойте, так выгодней падает свет.

Встаю.

– Иосиф, а может быть, ты и прав, он по-настоящему нелепый, почти художественно нелепый… – Режиссер обращается к лысой голове, та одобрительно кивает. – И пол не вполне определенный…

Он вглядывается в меня, и я стараюсь сделать так, чтобы на моем лице сияла мысль и вместе с тем готовность исполнить все, что от меня потребуется.

– Александр («Он называет мое имя? Я должен сесть, срочно сесть, иначе…»), Александр, можете сказать: «Меня, меня женою сделай!»

– Кому?

– Ну не мне же! Говори ему! – безволосый режиссерский мизинец указует вглубь кабинета, и я замечаю, что под портретом Мейерхольда притаился карлик. Он едва дышит от благо– говения, мой собрат по страху и трепету. А в голосе режиссера уже клокочет нетерпение: – Ему говори, ну же, скорее, страстно и нежно, требовательно и с опаской – ведь решается твоя участь, это как «быть или не быть», но только женское, мягкое, чувственное…

Режиссер настроил слух словно музыкант: издаст ли инструмент нужный звук? Или он безнадежно расстроен?

Пауза. Еще секунда тишины, и лифт отвезет меня на самый нижний этаж и оставит там навеки. Можно ли в свой звездный час задавать вопросы? Интересоваться, почему я должен умолять карлика выйти за меня замуж? Я актер, я всегда в боеготовности.

– Меня, меня женою сделай! – прошу я карлика, и мне кажется, что Мейерхольд доволен.

Я слышу крик, от которого цепенею:

– Будете так просить, он вас не женой сделает, а дворником! Нет, Иосиф, ошибка, ошибка… С глаз, с глаз, вон с моих глаз! – кричит он на меня и делает вид, что сейчас в отчаянии начнет рвать волосы на себе. Или на мне.