Выстрел собянской княжны - Сергей Лавров

— А недурно было бы, граф, поехать сейчас в Италию! — с внезапным оживлением в голосе воскликнула она так неожиданно, что Кричевский не сразу сообразил, что обращается она именно к нему, и даже оглянулся в поисках невесть откуда свалившегося графа. — Надоела, знаете, эта зима!

— Я не граф… — хмуро сказал он.

— А напрасно! — рассмеялась Собянская княжна, запрокинув голову, привлекательно приоткрыв свои чудесные, сладкие губы. — Вам бы очень пошел мундир камер-юнкера! Разве не хотелось бы вам, Константин, хоть иногда помечтать? Ну что с того, что родились вы сыном фельдшера?! Ведь рождение — это такая случайность… Я просто вижу вас графом! Граф Кричевский с супругой! Звучит великолепно!

— Именование себя не принадлежащим именем или же званием есть деяние уголовно наказуемое! — живо воскликнул Костя, заражаясь ее весельем. — Но для вас, милая княжна, я готов на все! Прошу вас, сударыня!

Встав фертом, он подставил ей согнутую колесом руку, выпрямился, заложив другую руку за спину, и важно повел ее анфиладой комнат, притворно лорнируя направо и налево, забавно вышагивая, дурачась и отпуская шуточки, от которых княжна смеялась, а он весь дрожал, чувствуя локтем ее теплое дышащее тело, стараясь не думать о нем — и не имея силы думать о чем-либо еще… Она несла лампу, и тени их, то смешные, то величественные, метались по стенам, то прячась, то выскакивая вдруг по углам.

Веселье продолжалось, пока они, блуждая по квартире, не уперлись в спальню, в спинку кровати, где все это и произошло. Княжна остановилась вдруг, точно ударившись о незримую преграду. Рука ее крепче сжала локоть юноши, она упругой грудью прижалась к его плечу.

— Мне кажется, меня все здесь осуждают, ненавидят… — со слезами в голосе прошептала она. — А ведь это была роковая случайность, в которой он сам был виноват! Сходите завтра к нему! — неожиданно обернулась она к Кричевскому, умоляюще глядя на него снизу вверх. — Он, вероятно, не захочет меня видеть, но вы, с вашим умом и талантом, вы постарайтесь его убедить! Я в затруднительной ситуации, которая, разумеется, не столь тяжела, как его, но тоже причиняет мне страдания и может стать причиною событий еще более ужасных и трагических! Он должен одуматься, должен! Обещаете мне?! Обещаете?! Ну, обещайте же! — почти что крикнула она и в раздражении откинула руку Кричевского, которою он попытался нежно дотронуться до ее щеки, чтобы смахнуть нечаянную слезу. — Поклянитесь же!

— Обещаю! — восторженно сказал Костя. — Клянусь!

Голова у молодого человека шла кругом от близости ее полных губ, от запаха ее волос и кожи, от нежных касаний обнаженных рук, с которых широкие рукава кофты свалились до плеч. Не утерпев, он схватил ее в объятия и поспешно и неловко поцеловал куда-то в ухо, потому что княжна отвернула лицо. С неожиданной силой Александра оттолкнула его.

— А теперь уходите! Все! Довольно! Не забудьте же, в чем поклялись! И приходите теперь завтра, расскажете новости! Приходите в эту же пору, я буду вас ждать! Н-ну… ступайте же!

— Не забуду! — вскричал переполняемый счастьем Кричевский. — Приду! Помню! — но спроси его кто хоть тогда, хоть после, в чем же именно поклялся он Собянской княжне — не припомнил бы юный помощник станового пристава, хоть разрази его гром небесный.

Когда затворилась за ним коричневая дверь с номером «семь», сходная теперь для Константина с райскими вратами, он пошел сперва вниз по лестнице, шатаясь и бормоча нечто несуразное, но вдруг остановился, поднял вверх указательный палец и сказал сам себе:

— Ага, каналья!.. — после чего огромными прыжками ловко помчался наверх, под крышу, в дворницкую.

Дворник Феоктистов, отбив положенное количество поклонов земных и поясных, исполнив утренний обет по числу прочтений «Отче наш» и подкрепив его дополнительным трехдюжинным исполнением «Богородицы» в честь избавления от утренних бесовских напастей, собирался уже благочестиво отойти ко сну, когда в тихую обитель его вихрем ворвался полубезумный помощник станового пристава и прямо с ходу, ничтоже сумняшеся, засветил Филату в ухо по примеру будочника Чуркина. Схватив громадного, перепуганного вконец дворника за грудки, Константин Кричевский встряхнул его несколько раз, и, глядя остекленелыми от приступа бешенства глазами в косенькие от страха глазки бедного мужика, захрипел, брызжа слюной:

— Чтобы сию минуту!.. Сию секунду чтобы… Дрова в седьмой номер! Чтобы печь истопил исправно! Ты меня понял?! Понял, каналья, спрашиваю?! Девке Проське скажи: ежели завтра все в хозяйстве барышни блестеть не будет — я ее на съезжую за косы сам оттащу! Так отхайдакают кнутом — век меня будет помнить! Ты понял?! Скажи: помощник станового пристава приказал! Холопская твоя морда! И чтобы барышне почет и уважение, понял?! Чтоб в пояс кланялся и шапку ломал! Одно слово ее — и тебе на Обуховке не жить более! Сгною в околотке! Пошел за дровами, сволочь!..

Нагнав на дворника страху смертного, весьма довольный собой, Константин Афанасьевич Кричевский в расстегнутой шинели, в шапчонке набекрень, весело подпрыгивая, пошел, почти что побежал пустынной уже улицей к выходу на Обуховскую, к дому, тою же самою дорогою, которой шел поутру. Нащупал по дороге в кармане мундира коробку, удивился. Припомнил — папиросы! Подарок милой княжны! Ах, какая она милая!..

— Сашенька… — ласково приговаривал Костя, достав папироску, оглядывая ее со всех сторон и даже обнюхивая. — Милая Сашенька… Моя Сашенька!..

При выходе из Инженерного поселка под зажженным уже чадящим фонарем, опершись на начищенную толченым кирпичом алебарду, стоял у своей полосатой будки все тот же Чуркин, неизменно краснорожий, неповоротливый и злой.

— Здравия желаю, ваше благородие Константин Афанасьевич! — весело крикнул он, завидев приближающегося Кричевского. — Премного благодарны вам за бумагу! Шибче торговлишка пошла! А что это вы такой расхристанный?! Застегните шинелку-то! Сиверко задул, не ровен час лихоманку какую подхватите!

Будочник был изрядно навеселе по случаю тезоименинства его кумы, но Константин этого не заметил.

— Чуркин!.. — счастливо улыбаясь, сказал он.

— Ваше благородие!.. — растягивая рот в подобие улыбки, скаля желтые зубы (так могла бы улыбаться московская сторожевая), охотно отвечал будочник.

— Чуркин!..

— Ваше благородие!..

— Чуркин!

Они обнялись и расцеловались, причем будочник поцеловал юного помощника станового пристава в пуговицу на мундире, а Костя уличного стража порядка и законности — в древко алебарды, случайно им прихваченное в объятия.

— Чуркин, дай огоньку! — весело попросил Кричевский, с непривычки неловко держа меж пальцев папиросу, как это делал на его глазах Белавин.

— Сию секунду! — Чуркин обернулся всем телом, издал мощный рык, подобный львиному: — Сады-ык!! Огня их благородию! Да поживее! А что это у вас будет, ваше благородие, позвольте полюбопытствовать? Трубка, что ли, бумажная?

— Темнота ты непросвещенная, Чуркин! Папироса это! Табак по новой моде курить! Трубки вовсе скоро из употребления выйдут, все начнут курить одни папиросы!