Здесь и сейчас - Энн Брашерс

Нет-нет, хватит об этом думать. Даже сломанные часы два раза в день показывают правильное время.

— Ты меня прости, я застал тебя врасплох, — торопясь, продолжает Бен. — Я не хотел, но, как я уже говорил, мне нужна твоя помощь. Потому что ты знаешь будущее так же хорошо, как и я. Нельзя пропустить эту дату. Ты способна понять, что допустить этого нельзя.

Я встаю. Какое там, к черту, спокойствие. Надо поскорей убираться отсюда. И плевать мне на вежливость.

— Прошу тебя. Еще одно. Ваши люди говорят, что они этим занимаются, но они ничего не делают. Ничего не делают, понимаешь? Спрятались здесь, как трусы, пользуются всем готовеньким и стараются продержаться как можно дольше, вот и все.

У меня перехватывает дыхание. Сердце то прыгнет, то остановится. Стою как столб, потеряла дар речи.

— Человек, которого мы ищем, сам не понимает, что делает, но он это сделает. Только в конце он все понял. Перед смертью он сказал мне: «Прошу, не допусти, чтобы я сделал это».

— Мне надо идти, — говорю я едва слышно.

— Если тебе понадобится помощь, обратись к своему другу Итану. Он знает и понимает многое, чего не видят другие. Он тебе обязательно поможет. — (Я делаю шаг к двери.) — Дату ты уже знаешь. Семнадцатого мая. Я бы не просил тебя, если бы не крайняя нужда.

Спотыкаясь, поскорей выхожу за дверь, но потом, сама не соображая, что делаю, возвращаюсь:

— Пожалуйста, верните очки. Мне без них нельзя.

Бен достает их из шляпы и протягивает мне:

— Ну да, им нужно, чтоб ты без них никуда.

Я сижу в своей комнате и жду звонка. Или стука в дверь. Интересно, маме уже рассказали? Придет ли она с работы пораньше, чтобы проверить, что я все сделала, как мне сказали? Мистер Роберт будет один или еще с кем-нибудь?

Прошло больше трех часов, а сердце мое все еще сильно бьется. Почему мистер Роберт на меня все еще не вышел?

Мобильник звонил два раза, оба звонка от Итана, но я не ответила. Небось, думает, чего это я выбежала из клуба как сумасшедшая, а я не знаю, как все объяснить так, чтобы не соврать.

«Он знает и понимает многое, чего не видят другие». Что бы это значило? Неужели старик пытался впарить ту же самую чушь и Итану? Ну, Итан-то выслушал бы его и глазом не моргнул, не то что я, трусиха. Впрочем, ему-то это ничем не грозит.

Как бы хотелось собрать всю эту лапшу, которую навешал старикашка, в мешок, завязать покрепче и бросить на дно моря… но она свисает с моих ушей и не дает покоя.

Он сказал, что прибыл сюда, откуда и я, но этого быть не может. Уж очень он старый, слишком старый. Когда мы явились сюда, ему было уже много лет, он, наверное, давно родился, причем здесь. А как быть с деформацией непрерывности времени? С нами не отправился ни один человек старше пятидесяти.

«Ну конечно, это невозможно! Чего я вообще зациклилась на этом? Тут и думать нечего! Он просто чокнутый, и все!» Мой внутренний голос переходит чуть ли не в истерику.

Но почему мистер Роберт до сих пор со мной не связался?

А тут еще одна непонятность вылезает. Старикашка сказал, никто нас не слышит. И что им нужно, чтобы я без очков никуда. А он догадался прикрыть микрофон, чтобы нас никто не слышал? Откуда он все это знает? Он не должен этого знать. Но тогда зачем он взял мои очки? И почему сказал это?

А потом всплывает самое неприятное. Он сказал, что теперь мне известна дата. А я совсем не хочу помнить эту дату, изо всех сил стараюсь забыть ее.

Цифры медленно и неохотно возникают в памяти. У меня сосет под ложечкой, по коже пробегает холодок. 17514. Да, теперь я знаю эту дату, запомнила.

Лежу на кровати, пытаясь заснуть, но никак не получается: я все думаю, почему никто не позвонил и никто не пришел. Это еще страшней, лучше бы они объявились. Стараюсь не думать, но не могу, это требует много усилий, поэтому прекращаю борьбу: да пусть что угодно приходит в голову, наплевать. Мысли блуждают от одной к другой, пока не приходят к событиям поздней весны 2010 года. На события незадолго перед переходом и на некоторое время после него у меня странная амнезия: что́ в это время происходило, я совсем не помню. Не знаю почему. Думаю, переход из одного времени в другое как-то сказывается на деятельности организма. Это могло быть связано с процедурой очищения сознания, которой мы подверглись сразу перед переходом, или с «витаминами» — их мы принимали перед отправкой, чтобы уменьшить порожденные переходом стрессы и защититься от десятков обычных недугов, которым мы были особенно подвержены. Мы до сих пор каждый вечер пьем таблетки, но уже не столь сильнодействующие. В общем, я помню только то, что было за несколько дней до перехода, а сам переход и прибытие сюда совсем не помню.

Первое воспоминание относится к 2010 году. Это скрип калитки, ведущей на игровую площадку в местечке, про которое я почему-то знаю, что оно было в нескольких милях и за восемьдесят восемь лет от нашего дома. Это было неподалеку от городка Рай в округе Вестчестер, где мы, примерно двадцать детей и несколько взрослых-иммигрантов, первые две недели каждый день чего-то ждали. Может, и дольше. Тогда я совсем утратила понятие о времени.

Именно тогда взрослые, которые не присматривали за нами, «расположились» — расселились по обширной территории Нью-Йорка, устраивая себе вполне убедительное жилье с домами, хозяйством и всем необходимым для жизни остальных.

Я помню, как однажды сидела на этой игровой площадке на детских качелях, совершенно ошеломленная мощным воздействием на все органы чувств незнакомых запахов, звуков, возней живых птиц, порхающих и мечущихся вокруг высоких деревьев с густыми кронами. Помню, я думала, куда это подевался мой папа, если, конечно, он вообще здесь с нами, — наверное, просто занят устройством новой жизни и ему не до меня.

Недели через две мы с мамой переехали в наш дом, в первый раз на новом месте сели за стол вдвоем в этом новом мире, и тогда я поняла, что папы с нами нет и он никогда не придет. Мистер Роберт и миссис Синтия и раньше по очереди пытались растолковать мне, что в последнюю минуту папа отказался от иммиграции и что я должна принять это как факт и смириться, но по-настоящему я поверила этому в тот вечер, потому что папа никогда не пропускал семейного обеда.

— Ну что ты сидишь как дурочка, что у тебя за лицо? — помню, как миссис Синтия строго выговаривала мне на детской площадке, когда я, разинув рот, смотрела на нее, не в силах поверить в только что услышанное.

Представляю, как мы все тогда выглядели: как несчастные беженцы из истерзанной и разоренной страны. Собственно, так оно и было.

Помню также, что́ на мне было надето: одежду подбирали для меня и других детей в каком-то универмаге. Мы думали, так нас хотят поскорей вписать в окружающую обстановку, но на самом деле это лишь потому, что мы не знали ничего лучшего. Был конец апреля, дни стояли необычно теплые, но на нас напялили рубахи и кофты с длинным рукавом и штаны, чтобы не было видно синяков и порезов, полученных во время перехода, — опять же, как это все происходило, я не помню.