Роль насилия в истории - Фридрих Энгельс

правительство опубликовало официальные доказательства этого. Франтиреры, действовавшие в таком точном соответствии с прусским «Положением о ландштурме» 1813 г.[92], словно они специально его изучали, безжалостно расстреливались на месте. Верны также рассказы про отсылавшиеся на родину стенные часы: «Kolnische Zeitung» сама сообщала об этом. Только, по понятиям пруссаков, эти часы считались не украденными, а найденными как бесхозяйное имущество в покинутых виллах под Парижем и аннексированными в пользу родных и близких на родине. Таким образом, юнкеры под руководством Бисмарка позаботились о том, чтобы, несмотря на безупречное поведение как солдат, так и значительной части офицерства, сохранить специфически прусский характер войны и силой втолковать это французам; зато последние возложили ответственность за мелкие низости юнкеров на всю армию.

И всё же этим самым юнкерам выпало на долю воздать французскому народу такие почести, равных которым до сих пор не знала история. Когда все попытки заставить противника снять осаду Парижа потерпели неудачу, все французские армии были отброшены, и последнее большое наступление Бурбаки на коммуникационную линию немцев тоже не увенчалось успехом; когда вся европейская дипломатия предоставила Францию её собственной участи, не ударив палец о палец, тогда изголодавшийся Париж вынужден был в конце концов капитулировать[93]. И как сильно забились сердца юнкеров, когда им представилась, наконец, возможность с триумфом вступить в это гнездо безбожников и полностью отомстить парижским мятежникам, чего им не позволили сделать в 1814 г. русский император Александр, а в 1815 г.— Веллингтон; теперь они вволю могли насладиться расправой с очагом и родиной революции.

Париж капитулировал, он уплатил 200 миллионов контрибуции; форты были переданы пруссакам; гарнизон сложил оружие к ногам победителей и выдал свои полевые орудия; пушки парижского крепостного вала были сняты с лафетов; все средства сопротивления, принадлежавшие государству, были выданы одно за другим. Но подлинные защитники Парижа —национальная гвардия, вооружённый парижский народ — остались неприкосновенными; у них никто не посмел потребовать выдачи оружия — ни их ружей, ни их пушек[94]. И чтобы возвестить всему миру, что победоносная немецкая армия почтительно остановилась перед вооружённым народом Парижа, победители не вошли в Париж, а удовольствовались позволением занять на три дня Елисейские поля — общественный парк! — где они находились под охраной и надзором окружавших их со всех сторон сторожевых постов парижан! Ни один немецкий солдат не вступил в парижскую ратушу, ни один не прошёлся по бульварам, а те несколько человек, которых допустили в Лувр для осмотра сокровищ искусства, должны были просить на это разрешение — чтобы не нарушать условий капитуляции. Франция была разгромлена, Париж изнемогал от голода, но парижский народ завоевал себе своим славным прошлым такое уважение, что ни один из победителей не осмелился даже потребовать его разоружения, ни один не дерзнул учинить обыски в его домах и осквернить триумфальным шествием эти улицы, арену стольких революций. Словно новоиспечённый германский император[95] обнажил голову перед живыми революционерами Парижа, как некогда его брат[96] обнажил её перед трупами мартовских бойцов Берлина[97], и словно вся германская армия, стоя позади императора, отдавала им честь. Но это была также и единственная жертва, на которую пришлось пойти Бисмарку. Под предлогом, будто во Франции нет правительства, которое могло бы заключить с ним мир,— что было в такой же степени верно, в какой и неверно, как 4 сентября, так и 28 января,— он использовал свои успехи чисто по-прусски, до последней капли, и согласился на заключение мира лишь после того, как Франция была окончательно повержена. При заключении мира он снова по доброй старопрусской манере «без колебания использовал благоприятную ситуацию». Не только была выжата неслыханная сумма в 5 миллиардов репараций, но сверх того две провинции, Эльзас и немецкая Лотарингия, с Мецем и Страсбургом, были отторгнуты от Франции и включены в состав Германии[98]. С этой аннексией Бисмарк впервые выступил как независимый политик, который не просто выполняет своими методами предписанную ему извне программу, но претворяет в жизнь продукт своей собственной мозговой деятельности; и тут он совершил свой первый колоссальный промах[99].

Эльзас был в основном завоёван Францией ещё в Тридцатилетнюю войну. Ришельё тем самым изменил надёжному принципу Генриха Ⅳ:

«Та земля, где говорят по-испански, пусть принадлежит испанцам, где говорят по-немецки — немцам, но земля, где говорят по-французски, принадлежит мне».

Ришельё опирался при этом на принцип естественной границы по Рейну, исторической границы древней Галлии. Это была глупость; но Германская империя, в состав которой входили области Лотарингии и Бельгии, где говорили по-французски, и даже Франш-Конте, не имела права упрекать Францию в захвате земель, где говорили по-немецки. И если Людовик ⅩⅣ в 1681 г. в мирное время захватил Страсбург с помощью франкофильской партии города[100], то не Пруссии приходить от этого в негодование, после того как она в 1796 г. учинила, хотя и без успеха, точно такое же насилие над вольным имперским городом Нюрнбергом, куда её во всяком случае не приглашала никакая прусская партия[101].

Лотарингия была в 1735 г. продана Австрией по Венскому мирному трактату Франции[102], а в 1766 г. окончательно перешла во владение французов. В течение веков она только номинально входила в Германскую империю, её герцоги были во всех отношениях французами и почти всегда находились в союзе с Францией.

В Вогезах вплоть до Французской революции существовало множество мелких сеньоров, которые по отношению к Германии вели себя как непосредственно подчинённые императору имперские чины, а по отношению к Франции признавали над собой её суверенитет; они извлекали выгоды из этого двойственного положения, и если Германская империя это терпела, вместо того чтобы привлечь владетельных князей к ответственности, то ей нечего было жаловаться, когда Франция, в силу своих суверенных прав, взяла под защиту жителей этих территорий против изгнанных князей.

В общем, эта немецкая территория до революции почти совсем не была офранцужена. Немецкий язык оставался там языком школы и официальных учреждений, по крайней мере в Эльзасе. Французское правительство покровительствовало немецким провинциям, которые после долголетних опустошительных войн теперь, с начала ⅩⅧ века, не видели больше врага на своей земле. Раздираемая вечными внутренними войнами, Германская империя действительно не могла возбуждать в эльзасцах желание вернуться обратно в материнское лоно; у них, по крайней мере, воцарились мир и спокойствие, было известно, как обстоят дела, и задававшие тон филистеры видели в этом неисповедимые пути господни. К тому же, они были не одиноки в своей судьбе: ведь жители Гольштейна также находились под чужеземным датским владычеством.

Но вот разразилась французская революция. То, чего Эльзас и Лотарингия не смели