Роль насилия в истории - Фридрих Энгельс

и сильнейшие нации западного континента взаимно нейтрализуют друг друга враждой, если к тому же лежащее между ними вечное яблоко раздора втравливает их во взаимную борьбу, то выигрывает от этого только Россия, у которой тогда ещё больше развязываются руки,— Россия, которая в своих завоевательных стремлениях тем меньше может встретить препятствий со стороны Германии, чем больше у неё оснований рассчитывать на безусловную поддержку со стороны Франции. Разве Бисмарк не поставил Францию в такое положение, что она должна умолять Россию о союзе и любезно предоставить ей Константинополь, если только Россия пообещает ей возвращение утраченных провинций? Если же, несмотря на это, мир не нарушался в течение семнадцати лет, то не потому ли, что введённая во Франции и в России система ландвера требует, по меньшей мере, шестнадцати, а после недавнего немецкого нововведения — даже двадцати пяти лет, чтобы дать полное число обученных годовых контингентов? И разве аннексия Эльзас-Лотарингии, которая была в течение последних семнадцати лет основным фактом, определяющим всю европейскую политику, не является и сейчас главной причиной кризиса, угрожающего войной нашей части света? Устраните один этот факт — и мир обеспечен!

Эльзасский буржуа, говорящий по-французски с верхненемецким акцентом, этот ублюдочный хлыщ, который щеголяет французскими манерами, как какой-нибудь коренной француз, который смотрит на Гёте сверху вниз и восторгается Расином, но который всё-таки не может избавиться от мучительного сознания тайны своего немецкого происхождения и именно потому должен в презрительном тоне болтать обо всём немецком, так что не годится даже в посредники между Германией и Францией, этот эльзасский буржуа — бесспорно весьма презренное существо, будь он мюльгаузенским фабрикантом или парижским журналистом. Но кто же сделал его таким, если не немецкая история последних трёхсот лет? Разве не были ещё совсем до недавнего времени теми же эльзасцами почти все немцы за границей, особенно купцы, которые отрекались от своего немецкого происхождения, мучительно, подвергая себя настоящему самоистязанию, подделывались под чужую национальность своей новой родины и при этом добровольно ставили себя, по меньшей мере, в такое же смешное положение, как эльзасцы, которые всё же более или менее вынуждены к этому обстоятельствами? В Англии, например, все немецкие купцы, переселившиеся туда между 1815 и 1840 гг., были почти сплошь англизированы, говорили между собой почти исключительно по-английски, и теперь ещё на манчестерской бирже, например, толчётся немало старых немецких филистеров, которые отдали бы половину своего состояния, лишь бы сойти за настоящих англичан. Только после 1848 г. и в этом отношении наступила перемена, а с 1870 г., когда даже лейтенанты запаса приезжают в Англию и когда Берлин присылает сюда свои контингенты, прежнее низкопоклонство сменяется прусской заносчивостью, которая делает нас в глазах иностранцев не менее смешными.

И разве для эльзасцев объединение с Германией стало после 1871 г. привлекательнее? Напротив. Их подчинили диктатуре, между тем как рядом, во Франции, была республика. У них ввели педантически докучливую прусскую систему ландратов, по сравнению с которой система строго регулируемого законом вмешательства пресловутых французских префектов — настоящая благодать. С последними остатками свободы печати, права собраний и союзов было быстро покончено, строптивые муниципальные советы были распущены и в качестве бургомистров назначены немецкие бюрократы. Зато «нотаблям», то есть насквозь офранцузившимся дворянам и буржуа, всячески угождали, защищая их эксплуататорские интересы против хотя и не по-немецки настроенных, но всё же по-немецки говорящих крестьян и рабочих, представлявших единственный элемент, с которым можно было бы ещё попытаться примириться. И чего же этим достигли? Достигли того, что в феврале 1887 г., когда вся Германия дала себя запугать и послала в рейхстаг большинство из бисмарковского картеля[106], Эльзас-Лотарингия выбрала одних лишь рьяных франкофилов, отвергнув всех, кого можно было заподозрить хотя бы в малейших симпатиях к немцам.

И если эльзасцы именно таковы, какие они есть, имеем ли мы право этим возмущаться? Ни в коем случае. Их отвращение к аннексии — исторический факт, который нуждается в объяснении, а не в брани по этому поводу. И тут мы должны спросить себя: сколь же многочисленные и колоссальные истерические прегрешения должна была совершить Германия, чтобы в Эльзасе стало возможным такое настроение? И какой должна выглядеть наша новая Германская империя со стороны, если после семнадцатилетних попыток вновь онемечить эльзасцев они в один голос заявляют нам: оставьте нас в покое? Имеем ли мы право воображать, что двух удачных военных походов и семнадцати лет бисмарковской диктатуры достаточно, чтобы уничтожить все последствия трёхсотлетней позорной истории?

Бисмарк был у цели. Его новая прусско-германская империя была официально провозглашена в Версале, в парадном зале Людовика ⅩⅣ[107]. Франция лежала беззащитная у его ног; непокорный Париж, который он сам не осмелился тронуть, был доведён Тьером до восстания Коммуны и затем разгромлен возвращёнными из плена солдатами бывшей императорской армии. Все европейские филистеры восхищались теперь Бисмарком, как в 50‑х годах восхищались его прообразом — Луи Бонапартом. Германия сделалась с помощью России первой державой в Европе, а вся власть в Германии была сосредоточена в руках диктатора Бисмарка. Теперь всё зависело от того, как сумеет он воспользоваться этой властью. Если он до сих пор осуществлял объединительные планы буржуазии, хотя и не буржуазными, а бонапартистскими средствами, то теперь эта задача была в достаточной мере разрешена; теперь надо было создать собственные планы, показать, какие идеи способна породить его собственная голова. И это должно было обнаружиться при внутреннем устройстве новой империи.

Немецкое общество состоит из крупных землевладельцев, крестьян, буржуа, мелких буржуа и рабочих; все они, в свою очередь, группируются в три главных класса.

Крупное землевладение сосредоточено в руках немногих магнатов {преимущественно в Силезии) и значительного числа помещиков средней руки, которых больше всего в старопрусских провинциях к востоку от Эльбы. Именно эти прусские юнкеры играют более или менее главенствующую роль во всём классе крупных землевладельцев. Они сами — сельские хозяева, поскольку ведут хозяйство в своих имениях, большей частью через управляющих, и, кроме того, очень часто являются собственниками винокуренных и свеклосахарных заводов. Там, где это позволили обстоятельства, их земли закреплены за родом как майоратные. Младшие сыновья поступают в армию или на гражданскую государственную службу, и, таким образом, за этим землевладельческим мелким дворянством тянется ещё более мелкое офицерское чиновничье дворянство, которое кроме того пополняется за счёт усиленной фабрикации дворян из среды буржуазного высшего офицерства и чиновничества. В низших слоях всей этой дворянской породы, естественно, образуется многочисленное паразитическое дворянство, дворянский люмпен-пролетариат, который живёт долгами, сомнительной игрой, назойливым попрошайничеством и политическим шпионажем. Вся эта компания в своей совокупности составляет прусское юнкерство и служит одной из главных опор старопрусского